Маккаевы. Отец и сын

Конфуция спросили: «Что Вы скажете, если кого-то любят все односельчане?».  Ответил: «Не годится».  «Если ненавидят все?».   Ответил: «Не годится. Лучше, если любят хорошие и ненавидят злые односельчане». (из записных книжек Маккаева М.Х.)

Памяти Магомеда Хайбулаевича Маккаева (1919-2010)

Я знала его мало. Все наши встречи, и запланированные, и случайные родственные всегда носили скорее рабочий характер. Он был одним из моих самых осведомленных «консультантов», когда я писала работу  по истории Чоха: имена, люди, события… Сам Магомед Хайбулаевич, словно огромный кусок того мира — уходящего Чоха, был одним из его прекрасных представителей. Прослушивая теперь записи,  листая рабочие блокноты,  досадую, что всего этого тогда не увидела, не поняла, не придала значимости  масштабу его собственной личности.

Я любила его слушать, его воспоминания и рассказы носили  особенный, осмысленный характер.  Досадовала, что приходится записывать, прерывая удовольствие слушать.  Помню его голос, неторопливый, тихий, рассудительный…

Тема отца была для Магомеда Хайбулаевича  самой главной в его жизни.

…Детство  закончилось внезапно. Он не слышал, как ночью забирали отца. Утро 14 февраля 1930 г. он никогда не забудет: мать в слезах, нетопленая печь, плачущие маленькие сестры, и скрип сапогов…

«…Отец тогда только вернулся с кутанов»,- вспоминает он. Было уже довольно поздно, мы дети спали, когда в ворота постучали. «Именно постучали, а не ворвались, вломились, как это было в других домах»,- подчеркивает Магомед. Ночной гость, хорошо знакомый аульчанин, назвался посыльным из сельсовета, куда якобы немедленно спрашивали Хайбуллу. Он не торопил, дожидаясь, когда последний соберется. Хайбулла помолился, попрощался со спящими детьми, сказал жене: «Чтобы со мной не случилось — не ходи с ходатайствами за меня» и вышел.

Хайбулла Маккаев пытался найти компромисс с новой властью: «Я первый вступлю в колхоз, отдам всю баранту. У меня большая семья, в которой семеро детей — младшему 6 месяцев, старшей — 12 лет». Но он не знал, что уже зачислен в первую категорию раскулачиваемых — в «контрреволюционный актив» и что  все его имущество подлежит конфискации.

Здесь  позволю себе сделать небольшое историческое отступление, что бы  попытаться разобраться в том, что же на самом деле тогда происходило.
С началом сплошной коллективизации политика партии, направленная на ликвидацию кулачества как класса, в законодательном порядке была закреплена в печально известном Постановлении ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г. «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством»¹. В нем предписывалось «провести конфискацию у кулаков средств производства, скота, хозяйственных и жилых построек, предприятий по переработке сельскохозяйственной продукции и  пр. — хозяйственное имущество и постройки передавались в неделимые фонды колхозов в качестве взноса бедняков». В последовавшей следом директиве ЦИК и СНК от 4 февраля 1930 г. раскулачиваемые делились на три категории: к первой относился «контрреволюционный актив» — участники антисоветских и антиколхозных выступлений; ко второй — «крупные кулаки и бывшие полупомещики, активно выступавшие против коллективизации»; к третьей  — «остальная часть кулаков». Как только директивы поступили в  республику, к работе приступила «Центральная комиссия по учету и изъятию кулацких хозяйств», сформированная на 4-м (январском) Пленуме Дагобкома ВКП (б). И уже в  начале февраля она объявляет районами сплошной коллективизации 11 районов республики, в их числе — Гунибский. В указанных районах намечалась «ликвидация кулачества как класса»².

Так, зимой, в феврале  1930 г. в Чохе были арестованы и «раскулачены»  главы семей 20 зажиточных, крепких хозяйств:  1. Ибрагим Маккаев, 73 года; 2. Хабибула Маккаев, 48 лет; 3. Абдула Маккаев, 70 лет; 4. Салим-Султан Ибрагимова Маккаев, 29 лет; 6. Битулав Галбац-Али, 70 лет; 7. Магомед Галбац-Али, 68 лет; 8. Абдулагат Мавраев, 42 года; 9. Абдул Магомед-Мирза Мавраев, 67 лет;  10. Магомед-Гази Идрисов, 67 лет; 11. Омар-Гаджияв Идрисов, 29 лет; 12. Магомед Омаров, 78 лет; 13. Абдурашид Гарунов (Нахибашев), 40 лет; 14. Шуайбов Абдул-Муслим  Сулейманович, 52 года; 15. Шуайбов Омар Сулейманович; 16.  Магомед Мамалав, 52 года; 17. Абдула Хихилов, 70 лет;  18. Осман Исмаилов, 56 лет;  19. Юсуп Кулдуев, 70 лет;  20. Саадула Омаров, 37 лет.

О Хабибуле Маккаеве в  следственном деле №1482 будет занесено: «…48 лет, житель с. Чох, женат, б/парт., грамотный ученый-арабист, занимается сельским хозяйством и барановодством, по социальному положению кулак-лишенец. Во время восстания 1920 г. сподвижник имама Гоцинского.

Коллегией Даг.ЧК был осужден на 1 год. Владел кутаном «Турали», барантой 2000 голов, кр.рог. скота — 25 голов, дом стоимостью 2000 руб., хутор стоимостью 700 р. , «Турали» на плоскости — 2000 га, сенокосные и пастбищные участки, лес в Чохе и часть баранты в 800 голов были конфискованы в 1920 г. Дом в селении, хутор, 1 ишак и 1 корова были оставлены на трудовое пользование. Пользовался землей, отведенной на худшем месте в с.Чох в 1 га. Был одним из активных  организаторов восстания, за что был арестован в 20-е гг. органами ЧК. Отношение к Советской власти враждебное. В 1930 г. все имущество конфисковано»³.

Вернемся к 14 февраля 1930 г. «… А наутро пришли партийцы»,- Магомед их всех хорошо помнит. Как по хозяйски расхаживали по дому, поскрипывая сапогами,  описывая имущество: «Палас на полу — 1 шт., ковер на стене — 1 шт., кровать деревянная  — 1 шт., стол и  шесть стульев, часы напольные…». Мать ухитрилась было за ночь припрятать у соседей три мешка муки и немного сушеного мяса (впереди зима и семеро детей на руках,  один другого меньше). Но беспощадная совесть одного из комсомольцев своевременно сообщила об этом в сельсовет и нехитрый припас изъяли. А еще через несколько дней семью выселили из дома. Отобрали землю, всю баранту. Что бы только прокормить детей мать за мерку муки в день стала наниматься на тяжелые работы…

Справка о кулацком происхождении, выданная всем членам раскулаченных семей, отныне клеймила их «лишенцами» и в одночасье выбрасывала их из потока обычной жизни: лишала крыши над головой, не принимала в колхоз, закрывала детям дорогу в школу, не допускала присутствия на общественных праздниках, их даже не отоваривали в сельмаге и пр.

Спустя несколько месяцев решением Тройки  при ПП ОГПУ СКК и УК РСФСР от 25 июня   1930 г., все арестованные чохцы  за «контрреволюционную пропаганду и агитацию, участие в контрреволюционной организации» были приговорены к 3 годам лишения свободы4. В самом конце их следственного дела №1482, уже закрытого и безупречно отпечатанного по всем правилам делопроизводства, рукой  нач. Даг.отдела ОГПУ Мамедбекова К. было приписано — пером торопливым, скользящим: «После ареста группировки  аул Чох перешел на сплошной колхоз…».

Юный Магомед Маккаев будет вынужден покинуть аул, поскольку в школу его не принимали  как «сына кулака»… Его забрала к себе в  Буйнакск сестра отца, Муслимат. Здесь,  по окончании 7-го класса он поступит в ФЗУ связи…

Потом была война. Он не любил о ней рассказывать, но она была, и ворвалась в его жизнь, которой он так много хотел доказать. Он должен был доказать, что он, Маккашарипиль Хайбулагьил МухIама,  достойный сын — достойного отца. Не «сын кулака», а сын своего отца, которого он помнил и любил.

Первый месяц войны. «Когда началась война, я был на Украине, под городом Конотопом, в летнем лагере.  Только-только сформировали  4-ю воздушно-десантную дивизию, несколько месяцев как нас зачислили, даже форму новую еще не выдали. Форма то ладно… В первую атаку  наша рота шла  без винтовки: «У убитого возьмешь. Комсомольцы, вперед!». Да эта первая атака и была, наверное, последней. Мы отступали без боев. Боялись окружения. Наших самолетов не было видно совсем, а их мессеры носились над нами как ласточки… Смерти не боялся. Всегда шел вперед. Знал, все равно из этой каши живой не выйдешь».

Не выжить для него было главным, а остаться человеком. Он не мог тогда знать, что это будет  еще сложнее…

«Июль 1941-го. Бои под Бердичевым, точнее, у Белой Церкви.  Приказ «Ни шагу назад».  Из местного населения наспех формировали отряды ополченцев, мне дали такое  отделение (10 человек), я был  его командиром. В первом же бою, даже не бою, при первых выстрелах  мои «бойцы» побежали… Политрук дает мне команду «Остановить! Стрелять!». Опешил «Как, в своих?!!» Только потом дали команду «Отступать».

Мне не раз приходилось встречать в  военной мемуарной литературе  утверждения строевых командиров о том, как они останавливали паническое бегство бойцов с поля боя, расстреливая паникеров из табельного оружия… Замкомвзода Хайбулаев М. тогда, в июле 1941-го под Бердичевым, приказ командира не выполнил.

«…Так, «отступая», мы дошли до города Канева. Помню, кто то показал на музей Шевченко, на самой горе. Не мог не зайти.  Уже спускаясь с горы видел, как город  горел. А у моста, на  переправе, скопились армии, скот, люди. Никого не пропускали, только технику и  раненных.

Нашему отделению дали приказ держать оборону у железной дороги.  Немец был от нас в 200-х метрах… Хорошо помню 16 августа, раннее утро. На рассвете мы с ребятами под носом у немца бесшумно собрали с дерева груши, не дав ни одному упасть. Голодные были. А потом неожиданно пришел приказ отступать на другой берег. Но как?!  Через  переправу, единственный мост, сделать это было невозможно. Плавать я не умел. Плена же боялся страшно — ведь скажут, что «сын кулака — предатель,  этого следовало от него ожидать». Хотя немец над нами уже сбрасывал листовки, чуть ли не приглашая в этот плен.

Переправа через Днепр… Я как  замкомвзода носил четыре треугольника в петлицах — по знакам различия младший начальствующий состав.  Это и спасло — разрешили пристать к лодке, которая перевозила офицеров на другой берег. Скинул  ботинки с обмотками, и — за борт лодки. Лодка совсем маленькая, на двоих-троих рассчитана, а в ней восемь человек, и мы еще пятеро за нее держимся. Вода едва не заливала лодку. А немец уже с того пригорка, где музей Шевченко, прямой наводкой — по другому берегу, и из пулеметов по тем, кто в воде… Это был ад.

Как потом выяснилось, из 300 человек нашего батальона  вышло на другой берег только 35.

Потом была оборона Киева. Хотя какая там оборона…Чудом не попали в окружение. Потом нас  долго держали в Камышино, в здравбате, хотя опять же,  какой там здрав… Буквально морили голодом, солдаты выходили на колхозные поля и касками рыли в поисках забытой картофелины, ели ее там же, сырую. Я не мог… Нет ничего страшнее голодного солдата… Однажды нас построили и предложили сделать шаг вперед тем, кто хочет на фронт. «Чем тут с голоду пропадать, лучше на фронт» — и  выступил одним из первых вперед. «А много таких было добровольцев?», — спрашиваю. Улыбается: «Всех отправили, остальных не спрашивали».

Так я попал на Северный фронт, в морскую стрелковую бригаду, радистом.  Меня сразу взяли как специалиста, ведь до войны я закончил ФЗУ связи и был радистом 1-го кл., а радистов  готовят  шесть месяцев».

Северный фронт вёл оборону СССР на Кольском полуострове и северном побережье Финского залива,  был разделён на Ленинградский и Карельский фронты.  Старшина Маккаев М. в составе 83-й стрелковой краснознаменной дивизии воевал на Карельском фронте,  оборонявшей рубежи на кестеньгском направлении. Осенью 1944 года дивизия была переброшена на  Кандалакшское направление, а затем в составе корпуса переброшена в Заполярье. Участвовала в  Петсамо-Киркенесской наступательной операции в направлении на посёлок Никель, захватывала ГЭС Сариокосоки на реке Нуокса, а после его взятия начала преследование отходящего врага в южном направлении. По окончании операции находилась на советско-финской границе до конца войны.

У меня совсем нет его рассказов о войне. Я не спрашивала, и он не рассказывал. Так, короткие заметки: «…Помню морозы были страшные, один раз до минус 54 градусов.  Сидишь у бочки, топишь чурками, бочка чуть не плавится,  а спина мерзнет. А каково было часовому? Меняли каждые 20 мин… При минус 35 уже не воевали, все замерзало, техника отказывала, любая». Или вот  другое: «Это было на болотах, в разведке. За мной шел солдат. Точнее, полз. Его неожиданно стало засасывать в трясину. И помочь ему было нельзя, чтобы не обнаружить всю группу. И он знал об этом, тихо ушел… Разве такое забудешь?..»

Разведчики считали добрым знаком, если с ними за линию назначали   радиста Маккаева М.: «Когда ты с нами, мы всегда все выходим».

В конце войны старшина Маккаев М.Х. был награжден медалью «За доблесть и отвагу», которой награждались военнослужащие Красной Армии  за личное мужество и отвагу,  проявленные при защите Отечества и исполнении воинского долга.

Потом будет долгая мирная жизнь — прекрасная семья, любимая работа.  Старшему из четырех своих сыновей Магомед Хайбулаевич даст имя отца.  В послевоенные годы он  останется в системе связи:  1946-1951 годы проработал главным бухгалтером в конторе связи Тляратинского  и Кахибского районов;  1951-го по 1954-й годы  работал начальником почтовой конторы связи г. Каспийска; в 1955 г. был переведен заместителем начальника производственно-технического управления связи Дагестана по почтовой связи; с 1977-го по 1985 г. работал начальником главпочтамта.

В его гражданской жизни будет немало памятных и юбилейных медалей (в их числе «За победу над Германией в великой Отечественной войне 1941-1945 гг.), почетные грамоты как экономисту, так и ветерану войны и труда, ветерану войны и военной службы. В их числе  —  Почетная грамота Президиума Верховного Совета Дагестанской АССР от 1 сентября 1960 г. «В связи с 40-летием установления Советской власти в  Дагестане и за активное участие в хозяйственном и культурном строительстве республики». Последняя грамота примечательна тем, что Магомеду Хайбулаевичу ее вручили «в связи с 40-летием установления Советской власти в  Дагестане», впервые как бы не заметив  то, что он  сын того самого, кто 40 лет назад был  «враждебно настроен к Советской власти». В 1959-1965 гг. Маккаев М. Х. являлся депутатом городского Совета  г. Буйнакска: «После войны я был членом горкома, депутатом городского совета г. Каспийска.  Когда меня перевели в Буйнакск, там тоже был избран депутатом горсовета. Председатель горисполкома выдвинул меня в свои заместители, но в Махачкале мою кандидатуру отклонили, напомнили об отце…»

Но были и другие  напоминания об отце, и Магомед Хайбулаевич  ими очень дорожил. Однажды, будучи в командировке одном из селений  Чародинского района, он узнал о том, что в годы муталимства  его отец спас здесь двух маленьких детей, буквально вытащив их огня.

«После войны это было. Я тогда работал начальником почтового отделения в Гунибе. Пришел старик, хотел позвонить сыну в Унцукуль. Я сказал ему: «Отец, приходи рано утром, в такое время связи не бывает». Он сказал, что пришел издалека, из Телетля. Тогда я предложил ему остановиться у меня. Он спросил, откуда я буду и чей я сын. «Из Чоха, сын Маккашарипил Хайбуллы». Старик неожиданно попросился зайти за барьерную стойку и  обнять его.
Это был Абдурзак из Телетля, который   буквально с первого и до последнего дня, все три года отбывал ссылку в лагерях Коми края вместе  с его отцом: «Он рассказывал о вас, о детях. Говорил, что вас у него двое сыновей и пятеро дочерей». На самом деле, буквально в каждом  письме Хайбуллы из ссылки5 звучит беспокойство о детях. В письме к   жене Разият от  28 мая 1932 г. он писал: «… Все время думаю о детях. Только ради них я и вернусь в аул. Как бы мне того не хотелось, но в Чох я вернусь, вы в том не сомневайтесь. Отведенные моему сроку дни  пролетят быстро, даже не успев заметить их». Из письма к сестре Муслимат от  24 августа 1932 г.: «…Напиши мне подробно о моих детях, как они там? Ты должна  знать, как они живут. Так же пиши мне обо всех сельских новостях».

О себе же Хайбулла писал мало. В одном из писем к сестре от 1932 г. он коротко заметит: «Мы не живем на этом свете, мы в аду на земле. Ощущение, что если мы здесь выживем, то на том свете ада просто не заметим. О том, насколько здесь плохо — невозможно описать, как невозможно в это поверить».

Абдурзак из Телетля не мог  вспоминать о его отце без слез: «…жили в бараках. Утром нужно было выбегать на построение, потом двери барака закрывались. Те, кто по слабости или болезни не успевал выйти, получали кружку воды и кусочек хлеба. Тем же, кто выходил на работы, давали горячий суп и 400 гр  хлеба, при выполнении нормы добавляли  второе. Многие из нашего барака, изнуренные тяжелым трудом, отчаявшиеся и павшие духом отказывались выходить на работу, подрывая свои последние силы.  Это был путь к медленной, но верной смерти. Хайбулла (который и здесь в лагере держал уразу и совершал все намазы), убеждал каждого из них, что нельзя так поступать,  это равносильно самоубийству, а это страшный грех. Он умел находить нужные слова, он спас очень многих…»

Вместе с Хайбуллой Маккаевым в ссылку был отправлен его односельчанин. Они попали в разные этапы. Однажды Хайбула опознает его тело на одном из этапов, на обочине дороги. Ему удалось добиться у конвоиров разрешения прочитать над ним заупокойную молитву. Чуть позже он отправит соболезнующее письмо его жене: «Я нашел его…». Когда писал  эти строки, полные боли, вспоминал ли он то далекое время, когда выводил ей совсем другое письмо, и другие строки, которые шли из сердца: «Рогьалил баккулеб гвангъараб къутбу/Къабул гуро дие мун гьечIеб дунял»?…

Судьба не свела их тогда, но красивая песня, которую сложил молодой Маккашарипиль Хайбулла⁶, получила известность и долго хранилась в памяти аульчан…

6 апреля 1933 г. Хабибула Маккаев, незадолго до окончания срока ссылки, скоропостижно скончался  от внезапной болезни. Его сотоварищи предали его тело земле по мусульманскому обычаю, написали его жене и отправили семье его Коран. Это был семейный Коран, на его полях Хабибула записывал дни рождения своих детей… Это был тот самый  Коран, о котором из ссылки Хабибула писал жене: «…Сколько бы я не писал, ты никак не вышлешь мне мой Коран. По какой причине? Ты должна была его мне выслать, даже если бы я об этом тебя не просил. Разве ты не помнишь, какое я получал удовольствие от чтения Корана, когда был дома?».

Сотоварищи Хабибулы позволили себе занести в этот Коран короткую запись «Это был алим-богослов, хапиз… » («это был ученый, знаток Корана…»). Магомед Хайбулаевич бережно хранил  Коран отца, потом передал его своему младшему сыну Марату.

На мой взгляд, самой большой радостью в жизни Магомеда Хайбуллаевича было то, что он успел застать то время, когда  об отце можно было не только говорить, но и достойно воздать должное  его  памяти. В Чохе, на сельском кладбище, рядом с могилой матери, он поставит отцу видный памятник, на который высечет последнюю запись из семейного Корана: «Это был ученый-богослов, знаток Корана, …»

Магомед Хайбулаевич  гордился своим отцом, и очень хотел быть достойным его памяти. Однажды, в одной из бесед, его сын Марат сказал: «Я не знаю ни одного поступка отца, за который мне было бы стыдно». Я подумала, наверное, каждый отец в конце своего пути мечтает услышать такое из уст своего сына. И хотя судьба отвела слишком короткий срок Маккашарипил Хайбуле, его сын, Магомед Хайбулаевич,  вырастивший четверых сыновей, словно через всю свою жизнь  пронес именно эту мысль. И именно поэтому, однажды, в его доме,  ее произнесли вслух…