«В зловещей тишине стоит Гуниб…»

Рассказ наиба Инкачилау Дибира

«Утром следующего дня мы с Шамилем объехали весь гребень Гуниба, причем я указывал имаму все те места, которые внушали опасение и требовали постоянного наблюдения. Таких мест было семь. Первое из них лежало против Ругуджи, два следующих-против Куяды (с запада), затем целых три — со стороны Хоточа и Хиндаха и, наконец, последнее — со стороны нижнего уступа, где теперь расположено русское укрепление.

Подняться к нам можно было и в нескольких других пунктах, в особенности ночью и при помощи лестниц, верёвок и других приспособлений. Вообще, недоступность Гуниба сильно преувеличена, и главный его недостаток заключается в 30-верстном протяжении его обвода.

В три-четыре месяца он действительно может быть превращен в грозную твердыню, но и то при условии, что обороняющихся, по крайней мере, несколько тысяч. Мы же располагали только несколькими днями и двумя-тремястами людей, полуголодных и плохо вооруженных…

Я распускал слух для ободрения людей, что нас более 8 сотен, но всех людей, более или менее пригодных для обороны, у нас было только 332 человека, из коих 247 — жители Гуниба, а 85 — муриды и пришлые из разных частей Дагестана. Печаль разлилась по лицу имама, и голова его свесилась на грудь…

Около полутора суток длилось передвижение русских отрядов, окончившееся, наконец, полным охватом Гуниба со всех сторон…, мы зарядили порохом несколько трещин, чтобы взорвать их в решительную минуту.

Люди наши чувствовали неизбежность этой роковой минуты и молили о ее ускорении, так как трудно себе представить то удручающее положение, в котором находились тогда защитники Гуниба. Они истощились физически и морально. Более двух недель никто не имел горячей пищи, никто не раздевался, никто не смыкал глаз ни днем, ни ночью, иначе как урывками во время работы и на голом камне.

Физическое изнеможение давало себя чувствовать тем сильнее, что при страшном напряжении бдительности все суточное довольствие людей заключалось в пригоршне муки, которою большею частью ели в виде теста или сырой лепешки, приготовленной на собственной ладони. Словом, говоря о пище защитников Гуниба, достаточно сказать, что в целом ауле, где было до 200 семейств, дым из трубы показывался только у одного имама и то три или четыре раза за все время сиденья.

Я находился в сравнительно лучших условиях. Но объезжая днем и ночью все караулы, разбросанные на пространстве более 30 верст, я иногда возвращался перед рассветом к заряженной порохом скале над пещерой, оставленной моему наблюдению, в таком изнеможении, что с трудом держался на лошади. Прибыв сюда и будучи не в силах одолеть дремоту, я опустился однажды на голую землю и заснул, как убитый, приказав разбудить себя через некоторое время.

До рассвета оставалось еще часа два, как вдруг Гуниб точно дрогнул, и все вокруг огласилось таким ужасным ревом, который нельзя сравнить ни с залпом орудий, ни с криками людей, ни даже с раскатами грома. Тут было все. Грохот пушек, треск ружей и барабанов, завывание труб и крики «ура» многих тысяч людей соединились в такой адский шум, что, казалось, на нас летит какой-то ураган сокрушительный.

Я вскочил, как ужаленный, но в первую минуту, спросонья, не мог сообразить, что произошло или происходит, так как шум продолжал все более и более усиливаться и охватывать все окрестности дрожавшего под ногами Гуниба. Мои мюриды также вскочили на ноги, но точно охваченные столбняком, не сразу даже бросились к лошадям.

— Что такое, что случилось? — спрашиваю, тщетно стараясь овладеть мыслями.
— Наверное, лезут русские.
— Откуда, с какой стороны?
— Шайтан их знает… Целый ад слышен. Кажется, со всех сторон.

Первая мысль, которая мне пришла, была поджечь мины. Но, убедившись, что под нашей скалой не слышно никакого движения, я вскочил на лошадь и помчался к нижнему завалу, который с 40 мюридами охранял сам Шамиль. Он окликнул меня еще издали и также спросил, что случилось?

— Не знаю, имам. Я думал, что сюда бросились русские.
— Как бы эти гяуры, c настойчивостью голодных мышей, где-нибудь не прогрызли наш мешок, — произнес Шамиль. — Поди, узнай скорее, где и что случилось?

Я поскакал тогда на Верхний Гуниб. В ауле, через который лежал путь и где оставались только женщины и дети, происходила в это время страшная суматоха.

Выскочив из сакель, объятые ужасом женщины бежали во все стороны с криками и плачем, а некоторые, точно в день светопреставления, кидали с круч своих детей или сами кидались туда же.

Бросив им на скаку несколько успокоительных слов, я помчался далее и, приближаясь к западному (Куядинскому) гребню, встретил около 6 часов утра одного мурида из числа тех 8 человек, которые с Амирасул-Магамою составляли охрану этого пункта. Раненный в плечо, он нес крошечного ребенка.

— Все кончено, Дибир! — воскликнул он издали, — русские взобрались на гору. Весь караул наш перебит.
— Как же это случилось?!
— Был сильный туман, — объяснил мурид.— Став рядом, мы совершали предрассветную молитву (между 3:16 и 5:01 утра). Амиррасул-Магама был впереди за имама, а несколько в стороне жена его кормила грудью этого ребенка. В это время сверху раздался вдруг оглушительный залп, и на нас посыпался град пуль, который уложил на месте всех, кроме меня и этой малютки.

Впоследствии оказалось, что чабан из Ругуджи провел здесь русских по тропке, которая не была известна даже гунибцам. Полагая, что в сравнительно короткое время, да еще ночью, по страшной круче успели подняться только какие-нибудь десятки неприятеля и, намереваясь отбросить их обратно, я приказал, было этому мюриду созвать на помощь соседние караулы.

— Бесполезно! — возразил он.— Поднялось столько, что не нам их опрокидывать. Наверху теперь, вероятно, добрая тысяча русских.

Желая убедиться в этом, я продвинулся далее и с расстояния ружейного выстрела увидел, наконец, на гребне скалы, у наиболее высокой части Гуниба, именно там, где менее всего их можно было ожидать, белые фуражки русских. Большая серая толпа их, не менее тысячи, словно белоголовый муравейник, копошилась, как мне показалось, над сооружением завала. Мы сделали по ним несколько выстрелов. Не обратив на это никакого внимания, они начали выстраиваться и вскоре двинулись в нашу сторону. Тогда мы повернули коней и снова помчались по направлению к нижней террасе.

Пока мы теряли время на эту, почти 15-ти верстную скачку вверх и вниз, по пересеченной местности, русские уже полезли на гору со всех сторон и устремились к аулу. Но до него нам оставалось еще версты две, как вдруг путь наш оказался отрезанным. Впереди двигался батальон, поднявшийся со стороны Ругуджи, а следом за нами быстро спускался другой, о восхождении которого я только что рассказывал. Очутившись, таким образом, между неприятельскими отрядами и не видя возможности пробраться к имаму, я и 6 моих мюридов вскочили в один из ближайших хуторов, откуда безнаказанно посылали пулю за пулей в густые колонны, которые, спеша к аулу, не обращали на нас никакого внимания!

Так прошло около двух часов. Русские в это время уже стянулись к аулу и окружили его. Завязавшаяся там перестрелка, гул пушечных выстрелов и крики «ура», по временам доносившиеся к нам подобно громовым раскатам, вдруг смолкли и сменились полной тишиной вокруг аула. Как потом оказалось, это было последствием приказания князя Барятинского, который в это время также поднялся на Гуниб со стороны развалин Кегера и снова открыл переговоры с имамом.

Мы же на хуторе объяснили это, внезапно водворившуюся тишину, окончанием всего дела; поэтому, оставив здесь лошадей с четырьмя мюридами, с двумя другими я направился к аулу и успел проникнуть в него, сделав небольшой обход по северной лощине. Шамиля с семьей и мюридами я застал в мечети, как мне показалось, готовыми к смертельному бою. Дело, следовательно, было еще не кончено. Но прежде, чем перейти к происходившему здесь, расскажу о случившемся на других фасах и на поверхности Гуниба после моей утренней разлуки с имамом.

Уезжая на Верхний Гуниб, Шамиля я оставил у завала, устроенного на восточном скате горы и занятого 40 мюридами при двух орудиях. Пост этот состоял, преимущественно, из мухаджиров (переселенцы — с покоренных частей Дагестана), бывших под командой известного Таймаза Губденского.

Прямо на этот завал, оказывается, устремился на рассвете русский отряд, поднявшийся с восточной стороны горы. Встретив его несколькими выстрелами из своих пушек, которые затем были сброшены в кручу, Шамиль с 5 мюридами поспешно отступил в аул, опасаясь быть отрезанным от него другой русской колонной, показавшейся в это время с севера. После горячей перестрелки мухаджиры также оставили завал, но их путь к аулу уже был прегражден отрядом, поднявшимся с юга.

Будучи окружены таким образом, Таймаз и его люди выхватили тогда кинжалы и шашки и кинулись на русских. Завязалась почти минутная, но отчаянная рукопашная свалка, в которой пали все мухаджиры без исключения и не меньшее число русских («в этой схватке мы потеряли около 100 человек, почти исключительно изрубленных шашками и кинжалами». (Князь Барятинский, том II, с. 290)). Это был единственный жаркий и кровавый эпизод в день падения Гуниба…

Несколько позже других поднялись на крайний западный, Куядинский фас, который, представляя почти 40 саженную отвесную скалу, считался настолько недоступным, что даже оставлен, был нами без всякого наблюдения. Все эти отряды, составлявшие в совокупности, как нам тогда говорили, более чем 20 тысячную силу, прекратив стрельбу и точно притаив дыхание, широким поясом стояли вокруг маленького гунибского аула, в расстоянии каких-нибудь полутораста шагов от крайних сакель, когда по тесным его закоулкам я пробирался к имаму.

Но за час перед тем аул был засыпан пулями со всех сторон и, как последствие этого, кое-где валялись трупы, большею частью женщин и детей. В мечети я застал до 40 мужчин и до 20 вооруженных женщин. Это был весь боевой элемент аула. Шамиль стоял между ними с заткнутыми за пояс полами черкески, видимо, приготовившись к бою. Что происходило в его душе в это время Аллах ведает, но наружно он казался спокойным.

— Как?! Ты жив, Дибир?! Слава Аллаху! — воскликнул он при моем входе.
Не успел я после этого сообщить в двух словах о своем приключении, как вошел Юнус, возвратившийся от главнокомандующего.

— Видел ли сардара? Что хотят эти гяуры? — обратился к нему Шамиль.
— Он принял меня очень ласково, — ответил Юнус, — уверил еще раз в нашей безопасности, но требует, чтобы ты выходил, угрожая в противном случае штурмом. По-моему, сардар говорил искренно, и ничего больше не остается, как исполнить его требование.
— Нет! — воскликнул Шамиль, — Я желаю сражаться и умереть в этот день…
— Между тем, со стороны русских через каждые почти 5-10 минут раздавались новые крики, призывавшие имама поспешить с выходом.

В том же духе начали, наконец, высказываться и некоторые в мечети. Шамиля взяло раздумье. Он, видимо, колебался.
— Что же делать мне, оставленному далекими и близкими? — произнес он, между прочим, размышляя вслух и продолжал эту фразу арабским стихом, который повторял в последнее время довольно часто: «Братья, которых я считал своими панцирями, оказались врагами; друзья, которых полагал своими стрелами, оказались такими, но в моем же сердце!»

Юнус, который поминутно выходил с разными поручениями имама, появился последний раз запыхавшись и передал имаму, что русские кричат: «Пусть выйдет сию минуту или немедленно будет подан сигнал к штурму».
— Теперь уже все кончено, — добавил он. — Решайся, имам! Иначе, будет поздно.
— Видно, такова воля Аллаха! — произнес Шамиль. — Я, приносил много жертв для других; ради семьи принесу и последнюю: пожертвую своим самолюбием. Идем!

Направляясь затем к выходу, имам прибавил: — Успокойтесь теперь, вы портили мое дело и завершили его трусостью. Выйдя из мечети и взглянув на линии войск, местами пододвинувшихся к аулу почти на пистолетный выстрел, Шамиль обратил внимание на массу стоявших в левой стороне дагестанских милиционеров — горцев.

— Мне тяжело проходить перед этими мунафиками (изменниками-лицемерами), — сказал он при этом, обращаясь к Юнусу, — поди, попроси, чтобы отодвинули их куда подальше.

Юнус побежал и через несколько минут милиция осадила назад. Тогда Шамиль сел на лошадь несколько бледный и, видимо, взволнованный, и произнес при этом последнюю фразу, которую я слышал из его уст:
— Обманули меня и затащили сюда, точно кукурузу на продажу. В лесах Чечни эти гяуры еще провозились бы со мною. Жаль, я не знал Гуниба: его нужно оборонять тысячами, а не с двумя-тремястами. Будь у меня сегодня хоть половина этих войск…

После этого Шамиль впереди верхом, а за ним и мы, человек 20, пешие, тронулись в сторону русских… Так закончил свой рассказ Инкачилау-Дибир, один из преданнейших сподвижников дагестанского имама».