Цовкра – аул канатоходцев

Дагестан — удивительное место, где в тесном соседстве уживаются десятки национальностей. Жители ближних аулов зачастую не понимают языков друг друга и вынуждены общаться на русском. У каждого народа — своя кухня, традиции, ремесла. Совсем недалеко от Цовкры на холме гордо высится аул Балхар, где живут мастера керамики. Перевалишь через горный хребет — и попадешь в Кубачи, селение ювелиров. Здесь же, в Цовкре, издавна процветали музыканты и канатоходцы, которых местные зовут пехлеванами, что в переводе с фарси означает «борец» или «богатырь».

Никто не знает, когда тут зародилось это искусство. Краеведы полагают, что это произошло в XVI веке, когда на Великом шелковом пути появились бродячие труппы канатоходцев — узбеков, азербайджанцев и армян. Вместе с ними отправлялись в далекие гастроли, именуемые отходничеством, и цовкринцы, порой добираясь даже до Китая.

Чтобы устроить представление, приходилось основательно потрудиться — найти длинные бревна для стоек, выкопать полуметровые ямы, натянуть канат… Под аккомпанемент зурнача и барабанщика пехлеван показывал свои трюки, а на земле почтеннейшую публику развлекал шут в козлиной маске с бубенцами. Смертельные кульбиты сменялись прибаутками и лезгинкой, а под конец «козел» ловко хватал деревянным ртом плату за представление. Волнение зрителей было вполне оправданным — порой канатоходцы падали и разбивались. Любая ошибка могла стать роковой, но даже при идеальном выступлении старенький канат иногда не выдерживал и рвался. Опасность остается спутником пехлевана до сих пор — редкий канатоходец обходится без переломов и тяжелых травм. Ведь ходят цовкринцы, как и сотни лет назад, без страховки. Разве что стальной трос, хоть и ржавый, подводит реже, чем конопляный канат.

На старых видеозаписях Зумруд, тогда еще третьеклассница, отрабатывает первые трюки.

— Я дочь против ее воли научил, — хвалится репортерам Рамазан Гаджиев, руководитель школы канатоходцев. — Сыновья давно мастерами стали, а она все не хотела. Тогда я был вынужден сам ее поднять и насильно сделал канатоходкой.

— Боялась, а такая довольная пришла домой! — вторит ему жена.

— У нас когда ребенок самостоятельно проходит по канату, считается, что это его второй день рождения, — подытоживает Рамазан.

А сама маленькая Зумруд, смущаясь, говорит, что мечтает стать циркачкой…

Добраться до Цовкры непросто, зато уже сама дорога настраивает на волшебный лад. Подъезжаешь к самому длинному в республике Гимринскому тоннелю со стороны Буйнакска — небо обложено серыми тучами, накрапывает мелкий дождик. Четыре с лишним километра под горой — и выныриваешь в ясную летнюю синь, словно перенесся неведомо куда то ли в пространстве, то ли во времени. На блокпостах машины останавливают солдаты в черных масках — время нынче неспокойное. Но вот наконец и лакские горные районы, где полицейские не боятся носить униформу, а водители попуток могут сделать часовой крюк, чтобы подвезти незнакомого человека, не забыв до отвала накормить его чуду — местными пирогами и хинкалом — кусочками воздушного теста с ароматным бульоном. Какие бы потрясения ни случались внизу, сюда доходят лишь отголоски.

— Что такое ваххабизм? Наши сельчане даже не знают, — пожимает плечами носатый лакец. — Кто хочет — молится для чистоты души, а другим мы не навязываем. Где, в какой религии сказано, что нужно убивать людей? Правда, порой бывает — кто-нибудь нарушил закон, подрался с полицейским, испугался тюрьмы и убежал. Его сразу называют ваххабитом. А он и намаз-то делать толком не умеет.

Горы, средневековые ограды в селениях, каменные арки — все это больше напоминает не Кавказ, а Гималаи. Убери надписи на русском и вездесущие «Лады» — и покажется, что не Россия это, а север Индии или Непал. Здесь еще сильны традиции древнего язычества, и весной лакцы, несмотря на осуждающее перешептывание соседей, широко празднуют новруз, корни которого уходят еще в эпоху зороастризма. Всю ночь с 21 на 22 марта сельчане веселятся, танцуют и прыгают через костер. Недаром само название Цовкра переводится как «знающие огонь». А порядковый номер ей присвоили потому, что неподалеку находится Цовкра-вторая, расположенная на таком крутом холме, что кажется — скромные жилища громоздятся друг на друга, сливаясь в один многоэтажный дом.

Раздолбанная попутка с паром, валящим из-под капота, бойцовым петухом в багажнике и крышей, обильно посыпанной сахаром — чтобы лучше продавалась — домчала меня до цели и остановилась, как загнанная лошадь, посреди села, возле мемориальной таблички с долгим перечнем отважных пехлеванов, прославивших советский цирк. Рассказывают, что в 1935 году четверых молодых цовкринцев, выступавших по Кавказу с любительскими представлениями, заметил директор киевского цирка Давид Семенович Вольский. Пораженный мастерством канатоходцев, он пригласил их учиться в цирковой школе, причем общаться приходилось через переводчика — русским языком колхозники почти не владели. Так лакские пехлеваны сменили рыночные площади на круглые манежи.

Первая труппа называлась «4 Цовкра 4». Что они только ни вытворяли! И танцевали на канате лезгинку, и вставали в шпагат с партнером на голове, а вершиной мастерства были прыжки на плечи друг другу с установленной прямо на канате подкидной доски — так, что получалась живая вертикальная колонна. В сорок первом артисты собрались добровольцами на фронт, но двоих из четырех в армию не взяли по состоянию здоровья — переломы, трещины в позвонках… Даже гибель одного циркача на войне не остановила победное шествие пехлеванов. Подрастало новое поколение — на всю страну прогремел номер, в котором вместе с отцом участвовали сразу семь дочерей!

— Знаменитый Гаджикурбанов выбирал здесь для цирка молодых пехлеванов. Если боялись, мог и кнутом поучить, — вспоминают в ауле. — И сделал хороших артистов, знаменитых канатоходцев.

На гастролях советского цирка Париж покорил цовкринец Магомед Магомедов, который нес все выше по наклонному тросу свою жену — оперную певицу, исполнявшую во время восхождения классические арии. Поклонники труппы подсчитали, что артисты за каждое выступление проходят по канату не менее километра, а ветераны цирка давно преодолели планку в 40000 километров, обогнув по канату весь земной шар…

В доме Рамазана Гаджиева меня встретил накрытый стол, за которым сидели, закусывая водку вареными стручками гороха, трое кавказцев, удивительно похожих на персонажей «Кавказской пленницы». Оказалось, что несколько часов назад здесь принимали известную телеведущую из Москвы. Вот только спортсменки и комсомолки нынче уже не те.

— Представляешь, она у нас тут курила! — изумленно вытаращив глаза, поведал мне огромный лакец по имени Марсель.

Для любого кавказца курящая женщина — это дикость. Он может не подать вида, но потом еще долго будет обсуждать, сокрушенно цокая языком, невоспитанность понаехавших на Кавказ москвичей, которые не знают местных обычаев и ведут себя порой, как сущие дикари.

— Ты меня что, записывать будешь? — Марсель недоверчиво уставился в диктофон. — Тогда подожди.

Он зачем-то пригладил волосы и воротник, сказал «Поехали!» и принялся вдохновенно травить байки про то, как в стародавние времена влюбленные юноши и девушки из села ходили на свидания через горное ущелье по туго натянутому канату. Неумелые пехлеваны срывались и гибли в пропасти. Так, благодаря естественному отбору, в ауле остались лишь профессионалы каната и балансира. Марсель все больше увлекался, перескакивая через столетия от доисторических романтиков к хитрецам, улепетывавшим по воздуху в неприступные ущелья от войск Чингисхана, а от них — к циркачам, искусству которых рукоплескал сам Поддубный, но тут, во время особо драматической паузы, в разговор робко вклинился другой собутыльник.

— Когда я был акробатом в цирке… — тоненько начал он.

— Да не заливай ты, брат! — богатырски хлопнул его по плечу Марсель. — Никогда ты в цирке не работал…

— Совсем Иван спьяну заврался, — добавила смеющаяся хозяйка.

— Иван? — удивился я.

— Это они когда трезвые — Марсель и Мухаммед. А как выпьют, я их зову Иваном и Володей.

— Я поднимаю тост за Иосифа Джугашвили! — новоявленный Володя хлопнул по столу веснушчатым кулаком, глянув на портретик генералиссимуса, прилепленный к оконному стеклу. — Это был человек! Россиянин! Но случился развод, и он остался в Грузии.

— За Россию! — добавил «Иван». — Мы — за единую страну, и благодарны русскому народу, который нас обучил! Для нас все равны — что ингуши, что чебоксары. Автомат есть, но мы — люди сдержанные. Хочешь пойдем постреляем, пока темно?

Выходить на ночной холод с нетрезвым стрелком мне не хотелось. Я вежливо отказывался, а Мухаммед настаивал, топорща седые усы, пока приятель не прервал его.

— Не спорь с гостем, — сказал он неожиданно грустным и торжественным голосом. — Он — россиянин, наш старший брат. А мы…

На мгновение Марсель замялся, подыскивая нужное слово.

— Мы — субъект…

И застольная беседа, круто вильнув, потекла дальше — в детство, когда мои собеседники на спор, без шеста, лишь набрав пригоршни камней для балласта, шли на взрослый, опасно высокий канат. Так я и не узнал, в самом ли деле Мухаммед прятал автомат или это всего лишь пустая пьяная похвальба.

Только хозяин дома не встревал в разговор — как это часто бывает с теми, кому есть, что сказать. Лишь на следующий день, скупо цедя слова, он поведал историю своей жизни:

— Раньше у нас все по канату ходили. Односельчане в цирке работали, и каждому хотелось быть таким, как они. Мой отец протянул во дворе канат и сказал детям: «Чем по улицам шастать, лучше здесь занимайтесь». Учился я сам. Взял балансир, упал, поднялся, снова пошел. Вот и весь секрет.

В середине семидесятых в Дагестане снимали фильм «Горянка» по Расулу Гамзатову. Юный Рамазан вместе со взрослым циркачом изображал в нем пехлеванов на горской свадьбе. Только при монтаже эту сцену вырезали — эксперты сказали, что аварцы, в отличие от лакцев, по канату не ходят. Разные народы — разные обычаи.

Пока несостоявшийся киноактер учился, Советский Союз приказал долго жить. Ремесло пехлеванов пришло в упадок. Последнее представление отходников в Средней Азии состоялось 15 апреля 1982 года в городе Термез, на торжественном открытии дороги в Афганистан. Три дня канатоходцы выступали перед афганским генсеком Бабраком Кармалем и другими зрителями, а потом уехали домой. Как оказалось — навсегда.

— Я выучился на ветеринара, — продолжает свой рассказ Рамазан. — В милиции успел поработать. А потом район возглавил человек, сам увлекавшийся хождением по канату. Он и открыл в Цовкре школу пехлеванов. Чтобы искусство сберечь.

Со стороны гор налетает порыв ветра. Девочка в фиолетовых шароварах крепко держит кончик балансира, страхуя с земли нового ученика. Тот идет сгорбившись, то и дело оступается. Но вот четыре четверти пути — такого короткого и такого долгого — остаются позади. Тогда она легко поднимается по куцым железным ступенькам и снова становится на канат — на этот раз, с завязанными глазами. Рамазан спокойно наблюдает за дочерью. Сам он уже давно не поднимается ввысь — с возрастом равновесие теряется. Сейчас она — его лучшая ученица и главная надежда. Трое сыновей давно живут в Махачкале, на родине бывают лишь по праздникам. Работы здесь мало, вот и уезжают молодые. Кому охота оставаться в глуши, где, чтобы отправить СМС, надо класть телефон в строго, до сантиметра, определенное место у окна? Из четырехсот хозяйств осталось лишь сорок. По-настоящему оживает Цовкра лишь во время фестивалей канатоходцев, когда они съезжаются сюда со всего Кавказа. Порой солидный бизнесмен оставляет дела на помощников и отправляется в родной аул, чтобы снова рискнуть жизнью на потеху почтеннейшей публики. Зачем? Да просто искусство пехлеванов само сейчас висит над пропастью на тоненьком канате. Как и множество других старинных ремесел — казалось бы, совсем бесполезных в современной жизни, но во многом именно поэтому придающих ей особое очарование. Не поддержишь сейчас — потом будет поздно.

— На современных свадьбах музыка неживая, — качает головой Рамазан. — Танцуют под синтезатор, а зурначи и барабанщики никому не нужны. Только старики остались. Устанавливать шесты с канатом сложно, никто за это платить не хочет. Приглашают редко — из Махачкалы, из Грозного, на день района… Я хождению по канату обучаю всех, бесплатно, да только в ауле всего 24 школьника. Многие боятся. Из нынешних воспитанников канат освоили только трое, и все — девочки. Они смелее.

Детский трос высотой метра два да каменный домик с решетками на окнах — вот и вся сельская школа канатоходцев. Внутри на несгораемом шкафу лежит барабан. Голая лампочка освещает фотографии праздников и дипломы, львиная доля которых принадлежат Зумруд — уже повзрослевшей, превратившейся в красавицу.

— Кем ты собираешься стать? — спрашиваю я ее.

— Дизайнером… — отвечает она, аккуратно складывая нарядное облачение пехлевана.

Настало время прощаться. Но впереди меня ждет еще одна, последняя встреча.

— Хочешь послушать зурну? — недоверчиво-лукавый взгляд из-под насупленных седых бровей. — Подожди. Подожди…

Зурнач сдвигает на затылок кепку-аэродром, долго роется в дебрях своей хижины и, наконец, извлекает широкую дудку. Бережно стряхивает с нее пыль, дует пару раз в свистульку, прикрепленную к ней цепочкой, и, взойдя на небольшой холм, начинает играть, смешно раздувая щеки, простую монотонную музыку. Я ловлю себя на неловкой мысли, что, может, и хорошо, когда современные мелодии вытесняют старинные мотивы. Слишком уж они безыскусные. Но тут вдруг маленький кучерявый осленок подходит к старику, качая мордой в такт движениям дудки, а следом подбегает собака, вьется вокруг, преданно заглядывая музыканту в глаза, словно седой зурнач — это постаревший Орфей, которому дана власть укрощать животных силой искусства. Однообразные трели зурны летят над уменьшающимся с каждым годом селением, и я знаю — где-то там к ним прислушивается девочка, еще недавно ступавшая в небесах по канату. Пускай она сменила костюм пехлевана на крестьянскую одежду и в компании других юных канатоходцев на корточках выискивает в бороздах грязные картофелины, пускай она будет уезжать и возвращаться, все равно ее смелому открытому взгляду может позавидовать иная королева. Хотя язык не поворачивается назвать эту хрупкую красавицу борцом или богатырем, у слова пехлеван есть и третье значение — «герой». И все, кто, рискуя собой, не дают погибнуть древнему искусству, имеют на него полное право.