Кудалинская баллада

Глава первая

ПИСЬМО МАМЛЮКА

Осенним сентябрьским вечером в 1250 года ко двору кудалинского хана примчался гонец с письмом из божественного Каира. Того самого города, который в ста шестидесяти двух стадиях от таинственно-мрачного Мемфиса был основан фатимидским полководцем Джаухаром ас-Сакали и им же назван «Мисир аль-Кахира», что значит «Египет победоносный».

Увесистый бумажный сверток был зашит в кожаный чехол, а швы запечатаны сургучными печатями, которых не подделаешь. Письмо шло через города и страны, переходя от гонца к гонцу пока, наконец, оно из Дербента не дошло до Буйнака, города кумыкских ханов, а уже оттуда в крохотное и еще каких-то двадцать лет назад провизантийское горское царство Кудали.

Старый горский монарх по имени Арац-хан долго рассматривал кожаный чехол, проверяя швы и печати на них. Орел с кинжалом в когтистых лапах являлся родовой печатью одного из узденских родов в Кудали. На расправленных крыльях были по одной лишних линий, напоминающих мимо летящих стрел, которые несведущему ни о чем не скажут, а ему живо нарисовали образ друга детства Зобава, его верного слуги и отважного воина, угодившего почти полвека назад в рабство к арабам. Тогда его титул назывался на исконном аварском «Кудав», что значит «большой», «могучий», и соответственно, его имя произносилос «Арац-кудав» (большое серебро). Так же и город получил свое название Кудали — большие люди. Мусульманский же монарший титул «Хан» он получил уже в зрелом в возрасте, о чем будет поведано ниже.

Когда хан убедился, что все швы и печати на свертке целы, он велел щедро одарить гонца серебром, а утром, отправляя в путь сменить его лошадь на хорошего коня. А еще Арац-хан послал с этим гонцом кумыкскому правителю в Буйнак агатовые четки, купленные им у беглого византийского монаха, стремившегося сквозь дикие и разноязычные племена на Север, в Московию, где свято хранили византийскую веру — православие, к которой Арац-хан до сих пор питал тайное чувство…

Он долго не прикасался к свертку. Воспоминания о Зобаве, словно бурный поток хлынули в его памяти. После вечерней молитвы в мечети он в одиночестве зашел в тронный зал и приказал слугам никого не впускать к нему, даже первого престолонаследника, его старшего сына Жават-хана. Слуга, заметив движение руки своего господина, зажег три больших лампады, горевших не чадя на дорогом хвойном масле, и бесшумно ступая в мягких чарыках удалился за тяжелую дверь.

Уже не молодой горский хан, чуя сердцем что-то важное, доселе не слыханное, кроме как в сказках или лживых вымыслах, сел за дубовый стол и осторожно острым ножиком распечатал письмо от друга детства, Зобава, по воле рока ставшего мамлюком много лет тому назад, когда он и его народ жили еще по вере византийской, смешанной со старыми горскими верованиями.

Письмо оказалось вложено в какую-то рукопись, трактат на арабском языке, который он отложил в сторону, ибо плохо владел этим языком. А на трех длинных листах из шелковистой желтой бумаги послание было адресованном лично ему на греческом языке, изучавшем им еще с детства.

Ровными, аккуратными строками старый мамлюк вещал явно чужой рукой следующее:
«Я приветствую тебя мой друг Арац-кудав, владыка моей маленькой, чистой Родины! Прости, что более не могу называть тебя своим владыкой, но лишь другом. Волей злых демонов, оказавшихся в тот далекий день сильнее Иисуса Христа и всех наших горских богов, я был лишен узденской чести… — Глаза старого монарха были не так остры, как прежде, он плохо видел. А еще они предательски слезились, затрудняя чтение. И все же, не желая огласки содержимого письма, в котором может быть нечто.., он решил не прибегать к помощи писца, напрягая зрение продолжил чтение: — Но если мне позволено, о, Арац-хан, называть тебя запросто своим другом, то я хочу сообщить тебе о той милости, которой я удостоился на старости лет… И хотя мне больше не понадобиться твое снисхождение, я сохранил в своем сердце теплые чувства к тебе. Уверен, ты поймешь и оценишь мою добрую дерзость. Для меня ты был хорошим владыкой, хотя карал иных поданных излишне сурово. Но по сравнению с моими жестокостями ты — сущий ангел…»

Горский монарх встрепенулся от этих слов. Бросил письмо и вскочил из-за стола. Он отказывался верить начертанному на бумаге ровным каллиграфическим почерком, явно не принадлежащим руке Зобава, который никогда не говорил с ним в таком тоне. Хотя, вот уже почти полвека Зобав был лишен своей родины и его ханской власти, но каждый год он получал от него письма, в которых раб-воин выражал ему благодарность за доброе отношение к его родичам.

В 1204 году по велению Арац-кудава Зобав с полудюжиной воинов сопровождал купеческий караван из Кудали в Дербент. Но на подступах к Воротам Великого Шелкового пути караван столкнулся с каким-то арабским отрядом из полсотни воинов. Кудалинские купцы предложили им разумную дань, но этого оказалось не достаточно. Осведомившись о вере кудалинцев арабы объявили их заблудшими и предложили принять ислам. Купцы тут же согласились, а Зобав с двумя товарищами вступили в неравный бой.

Им было тогда по двадцать лет и любили своих горских богов, как самых близких родных, которым можно выказывать не только почтенье, но еще и заклинать, обвинять в несправедливости, в лености и даже в преступности. А еще, согласно горским верованиям, обращаясь к богам мог их пристыдить в не заступничестве, угрожать забвением и поиском других, более отзывчивых богов.

Схватка оказалось скоротечной. Трех кудалинских молодцов быстро окружили и, накинув паутины разоружили, затем связали веревкой и погнали в рабство.

Арац-хан снова сел за стол и, придвинув к себе еще ближе лампаду, продолжил читать письмо:
«…Сегодня, в 1250 году за месяц до осеннего равноденствия, я счастлив донести о, Арац-кудав, до твоих ушей великую новость… Она с лихвой окупит позорную печать раба, которую я нес с того дня, как попал в плен к разбойникам и был трижды перепродан… Я не забываю, ни добро, ни зло и всем воздаю по собственному разумению… И хотя мои горские боги не оставили меня, как двух моих товарищей Тилава и Гилава, погибших, как я уже писал тебе прежде, в походе за айюбидские интересы, я и в рабстве купался в роскоши. В такой роскоши, которая на моей чистой родине не видел ни кто из владык, и ты, мой друг, в том числе. Но все же печать раба меня тяготило. О, сколько раз я проклинал судьбу и богов! Но вот теперь я уже не раб. Ты слышишь? Я теперь равен любому земному владыке, халифу багдадскому или царю византийскому, страдающему под ударами кровожадных сельджуков — с Востока и бешенных крестоносцев — с Запада. Я один из правителей могущественного государства Аюбидов. Мы — мамлюки — свергли их династию, и фальшиво утонченные арабские аристократы Египта поспешили присягнуть нам в верноподданстве. Тех же, кто все осмелился дерзит и хитрить — мы казнили, как жалких рабов, не щадя ни старых, ни малых.

Но ты, мой друг, не воспринимай мои слова, как угрозу, мне не за что тебе мстить, но есть за что одарить… Я помню твою доброту ко мне, помню, как ты нашел меня в этой выжженной солнцем стране и пытался выкупить. И как ты, надеюсь, помнишь, я предпочел испытать судьбу раба-воина до конца, раз уже угодил из благородного горца в «боевое животное», с которым пьяный айюбид мог поступить точно так же, как и с любым «говорящим животным» из скотного двора или с пахотного поля. Так же я помню, ты писал мне и, не скупясь нанимал искусных гонцов, чтобы в тайне от мира доставляли мне твои добрые слова. Иначе и гонца и меня могли бы казнить мнительные айюбиды.

Но теперь все это позади. Впереди лишь Египет, в котором мне еще предстоит укрепиться во власти… И свет моих очей — Кудали, где хочу я совершить свой последний вздох, взглянув в чистое небо. Умереть после того, как увижу родные мне души — моя высшая цель.

Думая о родине, я вновь и вновь вспоминаю твои письма, в которых ты извещал меня, что теперь ислам в наших горах все больше и больше мил и сладок людям. Мрачный крест Иисуса Христа отступает перед светящимся в ночи золотым полумесяцем пророка Мухаммеда, и аль-Коран поселяется в умы и сердца людей как подлинное сокровище… Не знаю. Может оно и верно. Я не против того, чтобы люди меняли веру по своему выбору и разумению, но я против смены родины! И то, что я доверил здесь письму, адресованному тебе, я не доверяю даже демонам, хотя не без их помощи мне удалось перехитрить визирей султана и расправиться с целой династией…

А еще я хочу, чтобы ты знал: я все эти годы, долгих сорок семь лет в рядах мамлюков, лишь притворялся исповедующим ислам. Дух мой все эти годы оставался крепок, как гранитная скала и сохранял верность великому пантеону аварских богов: Зобаллаххаду, Баармесседу и Рагулкуммуду, а так же их многочисленным женам и бесчисленным детям. Я даже помню имена жрецов наших, которых ты называешь прежде еретиками, а затем еще писал, как о ширкунах. Как мне стало известно, они-бедолаги кочуют из селения в селение в поисках покровителей и пропитания…

Сражаясь за трон и могущество аюбидов, я молился пять раз в день вместе со всеми, но мое сердце шептало лишь имена горских богов и молитвы жрецов наших, впитанные мною с молоком матери. Это они спасали меня от града стрел и клинковых стен, от яда интриганов дворцовых и ножей завистливых друзей. И, как видишь, Небо меня одарило на старости лет царским скипетром. Пусть я теперь стар и немощен, моя ладонь не может сжимать рукоять меча, как прежде, но дух окреп и обострился во сто крат! Мои верные слуги и воины сокрушают моих врагов. Я сижу теперь на троне, который у меня оспаривают мамлюки из числа тюрок… Ну и пусть, они уже раз были мною биты, будут биты еще…

Я диктую это письмо мусульманскому священнику в белоснежной чалме, который еще две недели назад задирал нос при встрече со мной. А теперь он смотрит мне в глаза, заискивая, как наложница, не имеющая чести… Слава богам!

Я выслал следом за этим письмом караван с сокровищами во главе с моим рабом Гедонисом, ученым греком, подчинив ему отряд из семидесяти воинов. Гедониса оставь в своих владениях, он хороший лекарь и будет полезен твоему двору, а отряд же отправь обратно. Сокровища раздели пополам, одну часть оставь себе, но вторую -отдай моим родичам. И если Небо не изменить мне в милости, к середине зимы я прибуду к родным гнездам и построю там такой дворец, что хунзахские нуцалы обзавидуются, а враги затрепещуть перед могуществом Кудали…»

— О, Аллах! — вырвалось из груди горского монарха. Верить в сказанное в письме было и в самом деле очень трудно. Это же только в сказках да легендах рабы с царями поменяются местами. — Он или выжил из ума на старости лет, или Конец света наступает, как сказано в хадисах: «Пастухи будут соревноваться в строительстве дворцов». Но Зобав не постух. Он родился воином, а попав в рабство стал полководцем. Но стать царем — невероятно!
Хан хлопнул в ладони и тотчас в дверях возник слуга.

— Кликну Кумур-хана!

Спустя четверть часа в тронный зал вошел высокорослый, великолепно сложенный юноша, с кинжалом в позолоченных ножнах и первым пушком бороды темно-русого цвета. Старый мудрый хан был в растерянности, но при появлении внука собрался с мыслями и внимательно посмотрел в ему глаза.
— Уже месяц, как мир изменился… Наш Дом должен быть готов к походам…

— А мы и всегда готовы, — пожал плечами юноша, подойдя к столу, ярко освещенному лампадами.

— Помнишь, я рассказывал тебе о своем друге детства, об уздене по имени Зобав, попавшему в рабство к арабам?

— Да, дедушка, конечно, помню, — улыбнулся юноша. — Ему там дали новое имя — аль-Чергес бину Арслан и за военные подвиги его возвысили до полководца.

— Верно. Только я сейчас для тебя не дедушка, но господин твой, имеющий право казнить и миловать! — старательно напуская на себя суровость, проворчал старый хан.

Львуподобный юноша, уже знающий запах крови, перемешанной с потом и пылью в боях, являющийся седьмым по очереди наследником кудалинского трона, так же старательно притворился испуганным. Тем самым он доставил своему мудрому деду, который души в нем не чаял, большое удовольствие.

— Так вот, Кумур-хан, сдается мне, что этот несчастный выжил из ума… Тело свое спутал с собственной тенью, а истинную веру с ересью… Он позволил гордыне заслонить свой разум, а чувстве мести отравить собственное сердце.

Старый хан умолк на минуту, размышляя над сказанным, и неожиданно спросил внука:
— Ты понял мою мысль?

— Да, мой господин, — слегка склонив голову, ответил юноша, сдерживая невольную лукавую улыбку, ибо знал, что дед скорее руку себе отрубить, чем прикажет палачу его высечь, не говоря уже о том, чтобы казнить. Еще каких-то пять-шесть лет назад ему очень нравилась эта игра, официальные беседы с дедом, который не доверяя ни отцу Кумур-хана, ни дядям, своим собственным сыновьям, сам обучал внука премудростям ханской этики и бранной жизни. — Ты рассказывал мне, что он один из самых сильных мамлюкских полководцев.

— Да, это так, но вряд ли он сравниться с курдским львом Салахадином, основавшим династию султанов, свергнув бездарных фатимидов, и разгромившим полчища крестоносцев. Но если верить этому письму, бывший мой поданный со своими сообщниками-мамлюками сверг айюбидов и сам воцарился на египетском престоле.

— А что, мой господин, тебя удивляет? Ведь ты сам меня учил, что все люди равны перед Аллахом и, что Он Милосерд, одаряет кого пожелает и низвергает кого пожелает… Видимо, айюбиды тоже зазнались и стали купаться в незаслуженной роскоши…

— Меня удивляет очень многое, Кумур-хан. Но запомни в этой истории три вещи. Первое — это рабы поменялись местами с царями в таком великом и могущественном государстве, как Египет. И я не знаю, что это — знамение Аллаха или происки иблиса… Второе — один из правителей мятежных рабов, если написанное в письме правда, кудалинец, что может быть для нас благом, но так же обернуться в великое бедствие… И третье, он — друг моего детства; попал в рабство сопровождая в Персию мой караван… Я тогда пожадничал, дал купцам лишь полдюжины воинов. Но вину свою я искупил… Через год, когда дошла до меня весть, что мой отважный воин в Египте, я поехал туда, нашел его хозяина и предложил два саха чистого золота, но Зобав отказался от свободы. Пожелал остаться в мамлюках, а грязный арабский полководец мне золото не вернул…

— Хорошо, мой господин, я это запомню. Но ты обратился к диван-судье каирскому?

— Нет. Это было бы не разумно. Ажамиюны не выигрывают суды у арабов, да и свидетелей у меня не было. И потом, затевать спор с членами династии большая глупость, я был выше этого.

— Хорошо, мой господин, но что я теперь должен сделать?

— Когда придет час — скажу, а пока никому ни слово об этом письме! Даже родному отцу, моему безмозглому сыну, ничего не говори. А не то твой отец и дяди кинутся на встречу каравану и, если он в самом деле везет в Кудали сокровища раздерутся еще в дороге…

Хан помолчал немного, размышляя над чем-то и сказал со вздохом:
— И откуда в них столько алчности? Ну да ладно, довольно с нас и того, что судьбы и тайны наши ведомы Аллаху. Сейчас возьми эту рукопись и дай нашим писарям. К исходу следующего дня, я хочу знать, что это за трактат прислал мне раб, ставший царем, вместе с этим письмом, достоверность которого предстоит еще проверить…

Молодой хан взял сверток рукописи и, хотя был рожден уже мусульманином, деду поклонился по византийскому обычаю.

Глава вторая

ГОРСКИЙ ГОРОД

Горский город Кудали встретил рассвет азаном муэдзина, призывающего мусульман к утреней молитве именем Великого Аллаха. Православная церковь византийского толка, уже редко встречаемая в горах Дагестана, еще существовала среди веротерпимых жителей Кудали. Призывая мирян раз в день к обедню, в этом городе ударяли и в колокола под куполами церкви. Некоторые кудалинцы после намаза в мечети заходили еще и в церковь, зажигали сосновые палочки вместо свечей и шептали молитвы, обращаясь к Деве марии, её Младенцу и целому ряду святых угодников, в число которых произвольно включались даже языческие боги и жрецы. И тем не менее, число христиан в Кудали и в других вилоятах Дагестана неуклонно сокращалось, а мусульман — росло. Только до чистого ислама было еще далеко…

Горских городах — Хунзахе, Акуша, Анди, Кидиро, независимо от того, правили там монархи или старейшины вилоятов за высшую добродетель почитали воинское ремесло и отвагу. В глубине гор было еще не мало сел, одинаково враждебно встречающие миссионеров христианских и мусульманских. Они хранили верность горским богам, перемешанным с античными, большей частью древнегреческими олимпийцами. В силу этого язычники боялись выходить за пределы своих земель с торговыми караванами. И если с христианами они прежде как-то справлялись, принуждали их к миру и торговле с собой, то с мусульманами дело обстояло сложнее. Ширк был объявлен вне закона. Убившему ширкуна, имущего или нищего в мечетях имамы объявляли благодарность от Аллаха Великого, который более всех иных людей ненавидел язычников. Но в то же время по невежеству своему сами же имамы путали ислам с язычеством, а святых шейхов со жрецами.

Бывало даже, что горские христиане и мусульмане совершали совместные набеги на все еще хранящие верность старым верованиям села. Но по мере того, как ослабевала византийская империя, ослабевало в горах и христанство. Возникали религиозные споры среди толкователей Библии и Корана, которые все чаще стали переходить в кровавые распри, в которых раз за разом одерживали победу мусульмане.

Но ко дню осеннего равноденствия, пришедшее в 1250 году по юлианскому календарю на вторую половину сентября, Кудали представлял собой большей частью мусульманский город. Еще двадцать лет назад владыка кудалинского вилоята Арац-кудав из многовековой династии Больших воинов???, исповедовавших смешанное с язычеством православие, принял в своем замке сирийского миссионера-полководца Абулмуслима Третьего. Он вошел в город после долгих переговоров, оставив свою армию в даргинском вилояте Леваша, где жители еще сто лет назад поголовно были обращены в ислам силой. И хотя еще в VIII веке в Дагестане появились первые мусульманские джамааты, в силу военно-миссионерской деятельности Абулмуслма Первого, количество мусульман среди горцев за пять столетий не очень-то выросло. После того, как удалялись миссионерские отряды арабов, люди часто возвращались к старым языческим верованиям, как это было несколько раз в Лезгинском, Лакском вилоятах, а также в Хунзахе, где жили побежденные Абулмуслимом Первым владыки Сарира.

В 1229 году, выказав почтенье кудалинскому владыке Арац-кудаву и его поданным, блистательный сирийский полководец из рода сеидов сошел с коня на подступах к городу и, взяв его за уздцы двинулся пешком к замку с несколькими своими приближенными воинами и алимами. Тогда состоялась великая церемония перехода Арац-кудава в ислам. Он произнес трижды шахаду: «Нет божества, кроме бога и Мухаммед посланник Его»; поцеловал Коран, подаренный полководцем-миссионером и серебряную печать с именем аллаха и гербом сирийского халифа, после чего и получил он титул хана.
С тех пор Арац-хан построил три мечети в своем городе и по одной в пяти подвластных ему селах. Ему оставалось еще выполнить два условия, изложенные на бумаге и скрепленные печатью Абулмуслима Третьего. Он должен был поставить конец христианскому богослужению в подвластных ему селах, а церковь отдать под медресе. И когда через десять лет, вновь появившегося из Сирии в Хунзахе Абулмуслим Третий, отправил в Кудали вооруженный отряд и гневное письмо с упреками. Арац-хан ответил ему аятами из Корана, в которых говориться, что «нет принуждения в вере», и посоветовал прежде обратить в ислам чистых арабов, все еще хранящих верность христианству восточно-православного толка. Во многих городах Сирии, Ирака и Египта существовали христианские арабские общины, о чем Абулмуслим Третий прекрасно знал.

Тогда говорят талантливый сирийский полководец-миссионер признал правоту кудалинского хана и сменил монарший атрибут в своем имени «Тритий» на скромно-благородное звание «шейха» и отправился обращать в ислам гордых дидойцев, которые в подавляющем своем большинстве исповедовали язычество древнегреческого толка. Но там Аллах отвернулся от него. В сраженье с дидойцами, которых аварцы Хунзаха и других вилоятов называли на свой лад «цунтинцами», что означает «изобильные», Абулмуслим-шейх был насмерть сражен метко пушенной стрелой. Его смешанный с аварцами арабский отряд был разгромлен. Лишь небольшая часть воинов-муджахидов спаслись тогда бегством, увозя в Хунзах труп святого миссионера.

* * *

Арац-хан, хоть и питал какое-то чувство к православию и византийским порядкам, исправно исповедовал ислам и в силу своего разумения исправлял суды по шариату. Он всегда вставал на утреннюю молитву, услышав азан, читал Коран, хотя очень слабо понимал святой язык. Не пил вино, не увеличивал число жен и не держал наложниц. Он был сторонником чистых добродетелей и искренне верил в воздаяния на страшному суде.

В этот день, как и во все другие, мечеть была почти пустой. Всего несколько ревностных богословов и их учеников соизволили прервать сладкий сон при громком пении муэдзина, да еще четверо иноземца, ночевавшие в мечети, подошли к михрабу. Два коротких ряда по семь человек с молчаливой покорностью предложили хану имамствовать, но он по своему обыкновению выказал уважение первопопавшемуся на его глаза алиму, а сам занял место с краю во втором ряду. Мгновеньем позже к молитве успел его внук Кумур-хан, чем несказанно обрадовал старого монарха.

После утреней молитвы мусульмане по обыкновению ложатся досыпать, если только они не из слуг или рабов, или нет какой-либо неотложной работы. Так же ложился досыпать и Арац-хан. Но в этот день, выйдя из мечети с внуком, он зашагал, через главную площадь к восточным воротам. Богатырь Кумур-хан двинул за дедом, ни о чем не расспрашивая, ибо знал, что излишние вопросы раздражают его.

— Какой нынче год, дитя мое? — спросил старый хан, когда вышли из ворот города.

— Если по юлианскому календарю, мой господин, то 1250-й, а по мусульманскому лунному — (???).

— Сейчас я хочу поговорить с тобой, как дедушка, — ласково улыбаясь, сказал монарх. — Я хочу подняться вон на тот утес…

— Зачем? У тебя же ноги болят! — вырвалось у молодого хана, но старый не обратил на это внимание и стал подниматься по склону.

Пройдя дистанцию на одну стрелу, выпущенную сильной рукой из большого лука, Арац-хан и в самом деле почувствовал резкие боли в коленных суставах и пояснице, что не могло не изменить его походку. Да и гримаса на лице выдала его. Молодой хан подхватил дедушку на руки и почти бегом сбежал вверх по склону и вскоре достиг вершины утеса, где стояла старинная каменная беседка, весь город отсюда виднелся, как на ладони.

— Даже не знаю, кто из нас двоих более сильный, ты — сейчас или я полвека назад? — произнес монарх, опускаясь на каменное сиденье

— Конечно, ты, дедушка!

— Сомневаюсь, дитя мое. Господь ведь силу, как и богатство, дает лишь тому, кому пожелает… И сдается мне, что Всевышнему ты больше угоден, чем я. Но выдержишь ли ты суровые испытания?..

— Ты это о чем дедушка? Спроси прямо и я отвечу…

— Ты-то ответишь. Даже сомненье в этом нет. В твоем возрасте сердце мало знается со страхом, а рассудок — с мудростью. -Пробурчав это раздраженно, старый хан самокритично закончил: — Но я и понятия не имею о том, какие именно испытания предопределил тебе Аллах Великий… Иначе бы я не крутил вокруг да около, но сразу бы приказал тебе действовать. То ли ехать на встречу, очень возможному каравану, то ли прямо в Каир — в страну рабства и богатства, которые, видимо, не разделимы друг от друга…

— Почему, дедушка?

Он не ответил внуку, но внук благоразумно не стал переспрашивать.

Солнце уже выглянуло из-за восточного хребта, окрашивая дома города в яркие цвета. По мере того, как пробуждался город, все больше нарастал гул и смешанные звуки, словно колеса телеги, катились вверх по склону горы. Один за другим кукарекали петухи, мычали овцы и коровы, которые выводили на пастбища крикливые пастухи из числа рабов. По узким улицам суетливо бегали собаки старательно лая на скот, словно их кто-то просил об этом. Над плоскими крышами домов из открытых отверстий один за другим возникали тонкий кривые струйки синего дыма, а на западной стороне, где располагались кузни и прочие ремесленные дома дым вставал погуще, а звон — сильнее.

Кудали пробуждался от ночного покоя и приступал к своим повседневным будням. Ханы и зажиточные уздены еще долго будут спать — они пируют каждую ночь, наслаждаются в меру своих чинов и богатства всем тем, что дозволяет, сильно перемешанный с обычаями шариат.

А что им не пировать. Рабы выполняют за них всю работу по дому и хозяйству, в том числе на хуторах. Слуги из числа разоренных узденей готовят для них осенние караваны. Прикажи- и сами же поведут их в южные страны, где хорошо раскупают кудалинские кожаные подшлемники, стальные панцири и надлокотники, грубое сукно и разноцветный лен. Назад же они везут шелк и парчу, сафьян и ситец, микстуру и бумагу, и многое другое. Конечно, это не сравниться с богатством каирских, багдадских, исфаханских и прочих купцов, живущих в великих городах и странах. И все же кудалинской знати многие завидовали, а в окрестных лесах сновали мелкий шайки разбойников, высматривая жертву по своим зубам, которые время от времени крошили посланные Арац-ханом отряды воинов.

И хотя копить богатство дело хорошее, и именно в этом заключается мирная жизнь, что-то очень сильно беспокоило старого горского монарха в поведении своих сыновей и других знатных кудалинцев. Число его подданных в шести селах и в сорока хуторах меньше, чем жителей одной захудалой улицы золотого Каира. За полвека царствования, после гибели отца в бою с враждебным вилоятом, не на много увеличилось число кудалинцев. Но почему?

Он не вольно размышлял над странностями мира, которых человек не может избежать, будь он хоть царем царей или нищим из нищих. По праву чести, сложившейся еще в глубокой древности, монархи равны между собой, несмотря на то, сколь малы или велики их страны, полна или опустошена казна. Но в жизни дорога по праву чести узка, как смертельно опасная тропа над пропастью. Писаные законы на поверку оказываются совершенно иными. Монарха с пустой казной обходят своим вниманием даже обычные уздены, вынужденные работать на своих землях или в мастерских за не имением рабов и слуг. А богатые уздены и вовсе норовят откусит от монаршего титула, а то и вовсе сместит династию и основать свою. Ведь уже не раз находились среди кудалинцев такие… И что же будет, если и в самом деле родичи Зобава получать вторую половину каирских сокровищ? А узнав, что Зобав из раба-полковдца превратился в полновластного царя, не объявят ли мне и моей династии его род что-нибудь дерзкое, неприемлемое?

Долго сидел в каменной беседке старый хан, угрюмо предаваясь бренным мыслям. Он силился решать задачи со многими неизвестными.

Наконец, он повернулся к молчавшему все это время внуку и тихо сказал:
— Распорядись, чтобы мне прислали сюда лошадь…

Кумур-хан лишь удивился про себя, что дед не проронил за целый час на утесе ни слова. Но не стал ничего спрашивать, лишь коротко кивнул и побежал в низ.

Солнце переместилось к южному небосклону, обдав землю предзимней прохладой. Старому хану даже показалось, что в воздухе запахло снегом, от чего он невольно улыбнулся. В селах и хутора кудалинского ханства уже был собран урожай зерна, заготовлено впрок сено, дрова, древесный уголь, для кузни и различные масла для лампад и факелов. Купцы уже начали продавать излишки в других вилоятах. Но его седую, умудренную жизнью голову свербила одна простая мысль: «Ведь все это великолепие в один черный день может исчезнуть…» И эта мысль страшила его больше самой лютой смерти.
Кудалинская знать почти в полном составе появилась в мечети на полуденный намаз, что редко случалось, если день был не пятничный. Не было ни послов, ни гостей из правящих в Дагестане домов. Так же не было в городе иноземных купцов с хорошими товарами? Да и война ни с кем не намечалась. И единственное объяснение старый монарх нашел этому в том, что знать и зажиточные уздени своим хищным нутром почувствовали, что буйнакский гонец привез Арац-хану не простое письмо. Вот и угадали они, что хан выступить в мечети с проповедью или произнесет важную речь в тронном зале своего замка. А то и все вместе. Разве можно такое упустить! Пиры же с лунноликими наложницами и закадычными друзьями подождут, не велика беда. Беда становиться для них великой, если в чем-либо не успеют, отстанут от родного брата или сына, не говоря уже о соседе, или уже вовсе, сопернике, обыгрывать которых сам Аллах велел.

* * *

Так оно и случилось. Сохранить тайну письма не удалось. Видимо, кумыкский гонец был словоохотливым молодцом, поведал-таки кудалинцам о великом заговоре рабов в далеком Каире, где удалось им поменяться местами с царями. А так же об идущем следом богатом караване, о чем он мог знать из уст дербентского гонца, а тот — от бакинского, куда эта весть могла дойти раньше письма.

Отец Кумур-хана тоже Кумур-хан весь вечер готовил коней и свои дорогие походные платья. Рабы и слуги точили наконечники стрел и копий, освежали острие клинков и аршинных кинжалов. Он был четвертым сыном Арац-хана, имел трех жен и десять наложниц, которые не родили ему ни одного сына, лишь дочки красавицы росли в его огромном, разделенном на четыре части, доме. Мать же Кумур-хана младшего умерла при родах.
Самый старший сын Арац-хана Жават-хан — первый наследник престола имел от четырех жен семерых сыновей и девять дочерей.

Еще двое сыновей Арац-хана тоже имели сыновей, но в силу того, что кроме как пирами и выгодной торговлей ничем другим они не интересовались, были лишены очередности на престол. Потому и числился единственный сын самого младшего сына владыки семнадцатым в списке правообладателей наследования кудалинской власти.

Все они готовились к встрече каравана. А некоторые из внуков Арац-хана по заданию своих отцов уже вечером двинули в путь со своими личными дружинами. Когда мудрому хану доложили об этом, он пришел в едва сдерживаемую ярость. Приказал привести к престолу всех, кто еще остался в городе.

— Вы только посмотрите на них! — вскричал Арац-хан, вскакивая с трона. — При живом отце они же пустились делить казну, о существовании которой лишь одному Аллаху ведомо. Где ваша совесть, не говоря уже о разуме, долженствующем внушать к своему владыке почтенье, а если владыка отец ваш и дед, то и вовсе благоговейный трепет?!

— О, мой престарелый отец, — шагнув к трону начал оправдываться его старший сын Жават-хан. — Мы все тебя любим и почитаем, но время такое… Нельзя медлить. Мир полон разбойников, снующих вдоль Каспия к Северу и Югу. Вот двинулись царевичи на встречу с караваном…

— А если нет ни какого каравана или он пуст, как бубен невольника? Ведь срам падет на мою голову прежде всего. О моем доме будут складывать потешные легенды. Разве…

— Не посмеют, отец мой благородный!

— Не перебивай меня нечестивец! И не стой из себя великого воина, способному затыкать рот иноземному люду. Ты здесь — власть, а в иных вилоятах ты — ни кто. И почтенье к тебе, как дошли до моих ушей разные слухи, нет за пределами кудалинских земель. Иное дело Кумур-хан Младший…

Арац-хан осекся, пожалев о последних словах. И так на его любимца косятся дяди и двоюродные братья, как на врага заклятого, боясь, что старый владыка перед смертью возведет мудрейшего из них на престол. Ревнуют к нему власть похлещи, чем языческие фанатики древние культы сатир. Но слово уже вылетело, Жават-хан даже изменился в лице, посмотрел на отца, злобно сверкнув глазами. И он, не зная, как привить им любовь к родной крови больше, чем к власти, устало опустился на трон.

— Пойдите прочь! — махнул он рукой и двое сыновей с пятью внуками охотно удалились из замка.

Он даже не стал им запрещать идти на встречу с караваном, который если и есть, то мог сгинуть в пути на землях шиитов. Семьдесят воинов не такая уже сила, чтобы гарантировать сохранность сокровищ, если о них знают даже плутоватые гонцы.

В зал вошел визир Бабу-хан, доводившийся кудалинскому владыке троюродным братом.

— Страсти престолонаследников можно было предвосхитить, двумя приказами, — сказал визир, поклонившись владыке.

— Знаю. Ты мне давно все уши прожужжал о том, что владыке следует членов династии или сурово карать за ослушание, или поощрять их устремления… Но для того, что бы найти третий путь, которые перипатетики называют «Золотым» ты за столько лет службы не проронил ни слова… Так что ступай, сегодня ты мне уже бесполезен.

Арац-хан велел позвать своего любимого внука и до самой полуночи вел степенную беседу. Рассказывал внуку о добродетелях и пороках человеческих, о том, что они имеют обыкновение переплетаться между собой, как змеи в такие гремучие клубки, что различить порой добро от зла даже не представляется возможным.

— Что же нам теперь делать, дедушка? — спросил Кумур-хан.

— Ничего, внук мой. Ни чего не надо делать. Доверься шестому символу имана — судьбе, ибо это тот самый случай, когда любое предприятие обречено на ошибку.

Глава третья

ЗОЛОТОЕ БЕЗУМЬЕ

Дружины кудалинских принцев встретили каирский караван за Дербентом, на паромной переправе через реку Самур.

Три десятка вьючных лошадей и столько же двугорбых верблюдов были загружены прекрасными товарами — шелками, парчой, писчей бумагой, книгами перипатетиков, математиков и астрономов, а так же лекарствами, оружием, золотыми украшениями с полудрагоценными камнями, одеждой и прочими вещами, которыми торговали в любом крупном городе Мусульманского Востока. Караван, как было известно кудалинским принцам, действительно сопровождали семьдесят воинов-мамлюков, во главе которых, как ехал на арабском жеребце ученый грек по имени Фемистоколос.
— Я наследный принц кудалинского престола, Жават-хан! — заносчиво заявил он ученому греку, не сходя с боевого коня.

— А я покорнейший раб великого мамлюкского султана аль-Чергеса бину Арслана, — ответил мягко и в то же время торжественно глава каравана, окруженный великолепными мамлюками.

— Очень хорошо! — громко рассмеялся Жават-хан, царапая раба своим орлиным взглядом. И хотя ему уже стукнуло пятьдесят лет, он вел себя, как захмелевший юноша. — Значит вы ведете караван предназначенный моему Дому?! А потому я и желаю посмотреть на сокровища прямо здесь! Где они?
— Если наследный принц желает узнать о воле моего господина аль-Чергеса бину Арслана, — примирительно заговорил ученый раб, которому на вед не дашь больше сорока лет, — то я велю своим отважным спутникам разбить палатку и подогреть сладкий шербет из божественного Каира.

Фемистоколос сошел с коня, выказывая расположение и послушание в рамках дозволенного его истинным хозяином. Но кудалинский принц не последовал его примеру, и вел себя так, что владыка Египта ему не указ. Он даже окинул надменным взглядом мамлюков, воинов-рабов, о которых ему доводилось только слышать. Он не знал, каковы эти неулыбчивые мужчины, большей частью кавказских кровей, в бою. Не думал и о том, чему они могут быть обучены в столь великой армии, как египетская. Чем живут и как носят печать рабов, которая слетела с них в тот же день, когда было объявлено о свержении династии айюбидов. Не ведал он и о том, что даже в самом Каире их опасались задевать спесивые аристократы, если только они не имели прямого отношения к престолу айюбидов.

А между тем, мамлюки лишь ждали короткого, как свист приказа главы каравана, чтобы оттеснить воинственных горцев от вверенного им охранять каравана. Но благоразумный ученый, которому подробно было разъяснено, как вести себя с кудалинской знатью, в том числе и при таком раскладе дела, не спешил проявлять твердость. Ему еще жить в их доме, где его судьба будет зависеть от их нравов и воли. Правда, хранящий верность греческой православной церкви и открыто исповедующий свою религию, на минутку подумал в этот момент об измене своему господину. Ему ничего не стоило приказать мамлюкам уничтожит варваров, а затем с несколькими верблюдами затеряться в Прикаспийской степи, двигаясь все время на север, в сторону единоверной страны русских. Но ведь и там Земля полна превратностями и времена не спокойные, по степям за Каспийским морем рыщут полчища татаро-монгол, куда более злобных невежд, чем эти…

— О, храбрейший сын Кавказа, — почти раболепствуя заговорил ученый грек, — перед лицом Единого Бога я подтверждаю, что этот караван целиком и полностью послан в дар кудалинскому правящему… Но могу ли я как-нибудь убедиться, что вижу пред собой сына славного Арац-хана. Назови мне имена своих предков до седьмого колена, которые записаны мною со слов моего царственного господина, одного из владык Египта?

— Жават-хан мое имя. Предков моих лучше не впутывай, вот конница кудалинского престола, они подтвердят, кто есть я.

— Но тогда, поспешим в благодатное царство! — искусно изображая радость воскликнул ученый грек. — Мне не терпится припасть устами к подножию кудалинского престола и передать мудрому Арац-хану приветствие моего царственного господина и обширное устное послание…

— Ты смеешь мне голову морочит, грязный раб! — вскричал Жават-хан. — Я жду от тебя ответа на вопрос: где сокровища, предназначенные моему Дому?

— Вот же оно, — Фемистоколос изумленно обвел рукой вдоль длинной вереницы вьючных животных. Все это я везу в Кудали…

Переправа Великого шелкового пути была, как всегда многолюдна. Нескончаемые вереницы иноземных караванов то сходили с паромов, то загружались на них. Широкое поле по обеим сторонам реки, если смотреть с высоты птичьего полета, должно быть был похож на большой муравейник. И лишь на первый взгляд казалось, что у этих ворот нет хозяина, караваны пересекают реку и держат путь на свой страх и риск. А между тем сборщики налогов уже заметили неладное и поспешили доложить шиитскому хану о том, что горцы, собираются ограбить каирский караван.

Через пол часа горская сотня была окружена пятью сотнями персидских воинов.

— О, Милосердный Аллах! — воскликнул ученый грек. — Сборщики налогов решили, что вы разбойники, я сейчас разъясню им, что вы не разбойники, а законные владельцы каравана и, что мы с вами мирно беседуем…

Фемистоколос с трудом нашел шиитского хана и разъяснил ему о недоразумении, невольно внушая ему уважение именем своего господина, мамлюкского султана. После чего им было позволено трогаться в путь. К вечеру караван вместе с кудалинской сотней доехали до Дербента и на одной из северных площадей за городом разбили палатки на ночлег.

Тут же купили несколько баран и двух бычков, жалили целые туши на веретене и разрезали по порциям кусочки сочного мяса так, чтобы досталось всем.

Вокруг распологались и другие караваны. Особенно выделялся шумом и плясками русский караван, идущий из Индии. Ни на лицах, ни во нравах высокорослых, голубоглазых людей не замечался печать монгольского ига. Ученый грек немного понаблюдав за ними даже решил для себя, что они, очевидно, из княжества Александра Невского, никогда не знавшего над собой иноземного владычества.

Между купцами сновали местные торговцы вина и музыканты с саблебровими танцовщицами, которых за две серебряные монеты можно было затащит на ложе в палатке.

Где-то с лева послышались гневные крики и отчаянная вопль. Это воров поймали, которых дербентская стража тут же заковала в кандалы и увела. Но уже за караванным стойбищем их отпустят, чтобы дети шайтанов вновь могли попытать счастье — стащить чего-нибудь ценной у подвыпивших купцов, львиную долю которого, разумеется, стража забирала себе.

Кудалинские принцы были не в духе. Их мало интересовали обычные товары и золотые укращения с полудрагоценными камнями. Настоящее сокровище — это крупные жемчуга, алмазы, рубины, изумруды и сапфиры, горсточка которых стоит по более, чем весь этот караван вместе с вьючными животными и великолепными воинами. Хотя, все в мире относительно, и очень многое зависит от того, как считать и определять цену…

Жават-хан снова и снова возвращался к вопросу о сокровище, отвечая на которое ученый грек был вынужден изворачиваться. Наконец, принцы обозлились и приперли бедного раба к стене палатки, чуть ли не за горло схватили. И он был вынужден признаться, что нет в караване ничего иного, кроме товаров, которые он им уже перечислил. Это сильно огорчило принцев. Они даже не пожелали оставаться с караваном до утра, чтобы вместе двигаться домой. Вскочили на своих боевых коней и снова направились к югу от Дербента, к хорошо знакомой им паромной переправе. А там, под покровом ночи схватили нескольких стражников и заставили их показать палатку своего хана, который утром окружал их, как разбойников.

— Ты сейчас дашь нам все золото и серебро, собранное с караванов или расстанешься с жизнью! — ворвавшись в палатку шиитского хана, перебив стражу, заявил Жават-хан с сыновьями. И тому ничего иного не оставалось, как отдать казну, предназначенную Персидскому шаху. Они забрали два хурджуна золотых и серебряных монет самых разных чеканок, какие только были в обращении Востока и Запада, привязали к седлам семь наложниц, обнаруженных в шатре хана, а так же и его самого, и ускакали на северо-запад, ни чуть не страшась погони. Так же они не позаботились о безопасности каирского каравана. Их могли в этом ночном налете узнать, и узнали. Отступая в сторону гор, они дали короткий бой спохватившимся шиитским воинам, перебили с десяток человек и исчезли в широкой ночной степи. Они еще ночью доберутся вскачь и рысью до горных ущелий, куда персы побоятся сунутся. Ну а поскольку они уже были днем представлены хозяевами каирского каравана, то он подлежал по всем законам захвату. Только этого не произошло. Устрашились вассалы персидского шаха гнева блистательного мамлюкского полководца, воцарившегося на троне Египта. Ученый грек очень убедительно разрисовал им картину бедствий, которые ожидают любую страну и престол подлунного мира, воины которой осмелятся посягнуть на этот караван. А так же семьдесят великолепных мамлюков, искусство сраженья которых персы знали не понаслышке, возымели свое благовнушительное действие.

К исходу седьмого дня каирский караван достиг конечной цели, прибыл в горский город Кудали. В городе кумыкских ханов верблюды были заменены на вьючных лошадей — из расчета четыре лошади за каждого корабля пустыни, который великолепен и в степных просторах, но совершенно неспособен к жизни в горах.

Кудалинцы, представленные большей частью узденами, встретил караван из ста пятидесяти вьючных лошадей и семидесяти вооруженных всадников со всеми почестями и благодушием, которые только присущи цивилизованным народам. Кудалинский владыка даже руку пожал рабу мамлюкского султана, а потом, когда вошли в тронный зал, усадил его рядом с собой у подножия трона во главе пиршеского стола.

В числе встречающей знати был и Жават-хан со своими сыновьями. Похоже, он ушел из Дербента волчьими тропами, сильно сокращая путь и прибыл на целых два дня раньше каравана. Куда он дел шиитского хана с его лунноликими наложницами, Фемистоколос еще не знал. Но не подумать об этой выходке горского аристократа он не мог. Ведь Персия с ее вассальными ханствами на севере Азерстана не был во вражде с мамлюкским Египтом. А значит, как хорошо это понимал ученый грек, знающий характер и нравы своего господина, аль-Чергеса, Жават-хан рисковал навлечь на свою бездумную, варварскую голову испепеляющий гнев. Гнев, перед которым трепетали даже сильные мира сего еще в ту пору, когда аль-Чергес был всего лишь полководцем и носил печать раба-мамлюка. Хотя, кто их, кавказцев, поймет. Может царственный гений аль-Чергеса настолько преисполнено любви к престолу своих предков, что простит принцу любые прегрешения.

В лице же старого кудалинского владыки Фемистоколос нашел мудрого и благонравного человека. И похоже он еще не знал о его выходке. Он искренне был преисполнен чувства великого праздника. Всюду звучали барабанная дробь и пронзительно-мелодичная зурна.

В тронный зал были внесены столы и щедро накрыты едой и вином. Воздух был напоен чесночным ароматом, который, смешиваясь с запахом варенного и жаренного мяса, возбуждал дикий аппетит. Все ели и пили запросто. Говорили шумно, смеялись громко, но стоило владыке поднять руку, как все затихали. Арац-хан с большим золотым медальоном на груди — знаком ханской власти — и в шитых золотой нитью черно-красных одеждах византийского покроя произносил тосты в честь добродетелей, как истинный перипатетик.

— Даже дети знают, что птицы живут в гнездах, но далеко не каждому, мнящему о себе бог весть что, ведомо, что и добродетели нуждаются в жилищах, и жилище их — знания. Аллах Великий дарует их кому пожелает, но дар сей бесценный требует от человека человечности… И вот за эту таинственно редкую человечность хочу я поднять свой тост в честь ученого грека. За Фемистоклоса!

— Фемистоколось! — раздалось со всех сторон и горцы, сидящие вперемешку с мамлюками осушили наполненные вином кубки и рога.

За пиршеским столом ученый грек читал характеры людей, как открытую книгу. В ханской свите были и весьма благоразумные люди, но большей частью на глаза попадались преисполненные алчностью. Принцы и их родичи едва скрывали своего азарта, с которым они намеревались делить подарки их великого земляка. Старый хан прекрасно это видел, а потому и приказал сложить содержимое вьюков и хурджунов на площади за городом, накрывая на случай дождя широким войлоком и прочной палаточной тканью.

По мере веселья на пиру, где изумительно играли и пели музыканты, ученый грек все больше убеждался в том, что ему повезло с новым хозяином. Только вот одна беда гложила его ученую душу, философские мысли правителя Кудали доходили до всех жителей этой небольшой горной страны, но не задевали черствые сердца его родных сыновей.

И все равно, с наступлением следующего утра, главы семейств города вышли на площадь и начали делить подарки великого кудалинца. За справедливым разделом следил сам Арац-хан и потому, каждому семейству достался подарок. Правда не столь равноценный, как уделы в раю, где, как сказано в Коране тоже имеются стадии святости. И все же народ ликовал. Имя Зобава аль-Чергеса бину Арслана (небесный кавказец сын льва) звучала в устах и малого и большого, даже рабы, которым, кроме вкусного угощения ничего не досталось воспевали в песнях добродетель этого благороднейшего человека.

А что до подлинных сокровищ — драгоценных камней, — то они, как поведал в тайной беседе Арац-хану Фемистоколос, прибудут в Кудали со дня на день с небольшим караваном бедно одетых пилигримов на старых мулах. С таким караваном, что никому и в голову не придет мысль о том, что эти убогие с виду люди везут с собой несметное богатство в замасленных хурджунах, которых если даже вытряхнуть на землю, то алмазов будет не просто найти. Они были защиты в старые, рванные ватные халаты.