В плену у аварских народных песен

С. Гента. Арша Ххирав. Крупный красивый мужчина — в возрасте — с огромным ножом на поясе. Стоит у грушевого дерева и чем-то увлеченно занимается. Меня подвели к нему. Он очень недоволен. Ему не хочется сейчас видеть никого, и говорить он не хочет ни с кем… Но идет в дом. Простая, ясная сакля, как он сам. В нишах портреты Шамиля и Хаджи-Мурата, сделанные, по всей вероятности, местными художниками. Неохотно берет пандур и, чтобы как бы отвязаться от меня, начинает настраивать инструмент и готовиться к пению. Низкие струны пандура звучат глухо и гулко, будто далекая река. Арша Ххирав постепенно увлекается и скоро вовсе забывает обо мне… Поет песни на аварском о русско-японской войне и японцах, о Махмуде, песню посвященную жене друга Хиромагомеда.

Вступлением к одной из песен была мелодия, часто поющаяся у лакцев как «Дочь мельника». Я сказал об этом. Обиделся, ткнул в меня пандуром и сказал: «На, пой и играй, если ты что-нибудь в песнях понимаешь…» Мне стало стыдно. После длинных долгих песен на военные темы я попросил спеть что-нибудь полегче, скажем, про любовь. С иронией (если не сказать покруче) взглянул на меня Ххирав и сказал: «Какой глупый авдал, если думает, что о любви петь легче». Мне во второй раз стало стыдно. Я учился жить и слушать песни.

Унцукуль. Гамзатова Чакар. Женщина вся в черном, в возрасте. В поздние сумерки после домашних хлопот глухими улицами пришла к клубу, где я писал песни. Сказала: «Все осуждают меня, что я в мои года пою и потому пришла глухими улочками, чтобы не видел никто… Я ведь, сынок, пою не от радости, а от горя».

Чакар пела страстным, клокочущим голосом и уводила меня в те времена, когда на земле еще не было людей, не было их забот и сует, а было только одиночество и хаос ликования, страх и жажда любви и радости, где весь мир, казалось, принадлежит только тебе одному и ты страстно ищешь свое второе «я» и не можешь его найти. Сложные, необъяснимые чувства… У меня есть эти записи, и, когда мне одиноко, я слушаю их и ухожу в те времена, когда на земле не было людей, а был только одинокий человеческий голос.

Одинокий человеческий голос аварских песен разом охватывает всё пространство от подножия гор (даже от их корней) до далеких снеговых вершин и трепетно-могуче заполняет это пространство живым пульсом мятущегося человеческого голоса, неимоверно свободного, размашистого, не ограниченного какими-то рамками внутреннего чувства рабства — и голос — мой и весь мир — мой! (Патимат Нуцалова, Айшат Араканская, Кантулова, Муи Гасанова).

Чувство пространства, свободы — одна из характернейших черт песен аварцев.

Я возвращался из Гергебиля после «сбора» песен. Был фанатично яростный, солнечный день. У меня был жар, кипел весь мозг. Спасаясь от бешеного солнца, купался в Койсу, но вскоре стало еще хуже, и я, к прибытию в Хаджал-Махи, еле стоял на ногах. Конец дня. Я присел у дороги и «голосовал». Становилось холодно. Вскоре у моего задремавшего носа остановилась легковая автомашина (роскошь по тем временам — 1972 г.) и, широко открыв переднюю дверцу, из темного провала меня пригласили сесть в машину. За рулем сидел горец средних лет, с двух-трехдневной легкой щетиной и, ничего не говоря, внимательно глядя на дорогу, молча вел машину. Меня волновал вопрос о том, сколько он запросит за поездку. Но вскоре от тепла и уюта в машине я блаженно заснул и проснулся где-то за Буйнакском (так долго спал!) от фантастического прекрасного одинокого человеческого (женского) голоса и заплакал: от счастья, от жалости к самому себе, жалости к миру и к этому горячему глубокому человеческому голосу незнакомой мне красивой женщины (я так думал). А голос шел из репродуктора и уводил меня к мягкой, пахнущей мятою и молоком груди матери, в то далекое время, когда мы все бываем безотчетно счастливы и бессмертны.

«Я  люблю  одинокий  человеческий голос,      измученный     любовью     и вознесенный   над  гибельной  землею. Голос должен   высвободиться…   ради своей   одинокой   ноты».   Это   была гергебильская аварская песня. Я ее всю жизнь пою и помню.  Человек,  что вез меня, не взял с меня ни копейки и даже подвез к дому. Я плакал от благодарности и сочувствия. Мой одинокий человеческий голос тогда на несколько часов сошелся с другим бедолагой и утеплился, чтобы снова остаться одному в этом холодном, леденящем мире.

Идут  дни,   идут   и   звучат   песни. Прекрасные аварские песни, подобных которым я мало встречал на земле — развитые, вольные, с особо самостоятельным автономным аккомпанементом тамура и пандура заполнили огромное пространство в моей жизни. Наши народные песни — это прошлое, устремленное в будущее и будет счастлив тот, кто сможет расколдовать их, понять их глубокий смысловой и политический код и с этим открытием прийти к людям.

Не надо думать, что мы становимся лучше. Мы, многие, просто становимся «вещественнее», самостоятельнее и богаче. Но песни народные не возникали в ханских дворцах и не возникали во Дворцах культуры. Они любили одиночество, тишину, высоту мятных снизу, снеговых сверху гор. Они любили чабрецовую пыль дорог и общение одинокой человеческой души с Богом и, находя маленький контакт с ним, воистину превращались в откровения такой глубины, до которой и по сей день не добраться. Аскетичность, ясность, мужество и потрясающий интеллект песен народа, имя которому — аварцы, поражают и удивляют цивилизованный мир в любой точке земного шара.

В   гортанных  голосовых  переливах аварских песен  сквозит  необъятное жизненное пространство,  сведенное песней в скупой отчеканенный
Мелодический рисунок.

Мне дорог и близок Лорка. Вспомним еще раз его слова об одноголосом пении человеческого голоса — «Оно поистине глубокое, глубже всех бездн и морей, много глубже сердца, в котором сегодня звучит, и голоса, в котором воскресает, — оно почти бездонно. Оно идет от незапамятных племен, пересекая могильники веков и листопады бурь. Идет от первого плача и первого поцелуя». Чудовищно замечательно сказано.

Откуда в этих простых людях, которые пасут скот, пашут поля, косят луга, просеивают муку и растят детей, такие глубины и потрясения.

Мне бесконечно жаль, что здесь нельзя дать звучащей сферы живых аварских песен, и только по дыханию этих строк, которые мне в переводах подарил высокоодаренный аварец Али-Хажи Ахлаков, можно только представить живое клокотанье тела удивительных песен, спетых тем же одиноким человеческим голосом.

Если нам дано счастье соединения живого человеческого голоса с живым человеческим словом, то мир в двух-трех строчках народной песни найдет больше тайн, чем во всех драмах, созданных им же.

Почему нас, людей старшего поколения, так тянет к прошлому звучанию наших песен? Наверное, потому что в нынешних песнях есть складность звонкость, красивость, но нет правды, нет первоначальной, заутробной истины. А правда всегда горька, трудна, и понять и носить ее каждому- не дано… на их и на нашу беду.

Люди все же не торопятся стать сложными, глубокими. Они не спешат понять и почувствовать, они боятся самих себя и мира и потому трудно идут к пониманию того, что песня (особенно прошлая) слажена из мгновения высшей напряженности, чудом остановленных и воплощенных в слове. Народная песня чудом останавливается на той грани лезвия  чувства,   где  сказывает  все, недоговорив многое…

Глубина, даль песен непостижима, недосягаема, если нет в тебе живого сердца ума и чувств. Иногда ими дарит тебя природа, иногда нет, и тебе самому приходится идти к этому.

Есть ли у нас возрождение? И ждет ли оно нас? Думаю, что не скоро. Камень чувств людей сорвался с огромной высоты и, набирая скорость, летит в бездну, пока не дойдет до дна гибели своего падения и, только став прахом, может мечтать о восхождении и возрождении.

Над людьми в возрасте можно посмеяться, что ими владеет ностальгия, а молодых, пока они носят не свои одежды, едят не свою пищу, ездят не на своей машине, не пашут и не косят свои поля, трудно повернуть к понятию своей душевной, духовной генетической родины. И может только осознав, что все это не твоя родина, в далеком будущем они вернутся к своему началу, где так страстно и мятуще пел «одинокий человеческий голос, истерзанный любовью.»

…Не плачь, дитя. Одинокий человеческий голос все же встретился с другим человеческим голосом и создал колыбель, очаг, саклю и жизнь.

В селении Чох Сакинат пришла петь песни, и я записал их. Прощаясь, я пожелал ей здоровья, ей самой и ее внукам. В ответ она сказала: «Зачем мне внуки, я сама могу еще делать детей» и, хохоча, ушла.

… В селении Цуриб группа женщин пела удивительно  колокольные,  почти тирольские аварские песни. На плоской крыше (еще плоской) сакли монотонно басом выла овчарка, полагая, что и она поет.  Девушки  не  обращали  на это внимания. Одна из моих красавиц была в положении и пела лучше всех. На мое восхищение,  что она поет прекрасно, лукаво, показав на живот, ответила: «Я не тебе пою, а ему!»

Одинокий человеческий голос порой находит и себе пару и, совместно взвиваясь, летит к небу, к Солнцу, к Богу, как все аварские песни. И я желаю вам, дорогие читатели, быть всегда в их плену, как сам вот уже тридцать и более лет нахожусь в плену их гортанного, волшебного звучания.

Автор: Ширвани Чалаев,  Журнал «Возрождение»   // 1993