Достучаться до небес

Говорят, именно здесь в середине IV века принял мученическую смерть Григорис сын Вардапеса и внук Григориса Просветителя, который по просьбе царя Кавказской Албании был послан в эти края в качестве христианского миссионера. Однако через некоторое время политическая ситуация изменилась, у Кавказской Албании появились новые перспективы и новые союзники, а Григориса, который стал досадной помехой, привязали к хвосту дикого жеребца — распространенная по тем временам казнь. Вот на предполагаемом месте гибели проповедника спустя некоторое время и была возведена часовня.

Трудно представить, сколько раз эта постройка разрушалась и вновь восстанавливалась. Из часовни она со временем превратилась в церковь, и каменные плиты с выбитыми на них буквами армянского алфавита могут осветить лишь ближайший к нашему времени кусочек истории. На плитах лишь имена жертвователей и даты — 1878-й, 1916-й. Еще И. Козубский, написавший в 1906 году Историю Дербента, говорит, что дербентские армяне и их соотечественники приезжают сюда, в эту часовню, которая называется Сурб Григорис (Св. Григориса).

С тех пор церковь стояла заброшенной, и только лазали по развалинам неугомонные мальчишки. Но именно сюда, а не в армянскую церковь Дербента много лет кряду приезжают армяне в день Успения Богородицы. По Григорианскому церковному календарю он приходится на последнее воскресенье августа.

А началось все, наверное, с председателя армянской общины Дербента Виктора Даииляна. Именно он копался в старых архивах и списывался с представителями Армянской апостольской церкви, которые считали этот храм давно утерянным, разрушенным. Именно он ходил по кабинетам чиновников, добиваясь передачи этой земли в 30 соток и стоящего на ней храма (вернее, того, что от него осталось) общине. Да так настойчиво, что в 2001 году администрация Дербента согласилась с его доводами, признав церковь историческим памятником. И началась реставрация. И стали туда приезжать люди. Когда я впервые там оказалась, церковь еще стояла в строительных лесах, в куполе зияли дыры, и ереванские строители, перекладывавшие стены, бережно нумеруя каждый камень, перекуривали у вагончика. Но это абсолютно ничему не мешало.

Пробираясь между куч гравия и керамзита, к церкви тянулись люди. Совсем уже пожилые люди, и те, что «в расцвете сил», и очень юные, и даже один совершенно небольшой человек лет четырех от роду. Там были врачи из Питера, Москвы и Дербента, музыкант из Махачкалы и еще библиотекари и педагоги. И вот все они, вернее, все мы, 36 человек, цепочкой шли вокруг церкви по узкой тропке, пробираясь через доски лесов, балансируя на краю оврага. Мы обошли ее, двигаясь против часовой стрелки, три раза, прикладываясь к стенам кто щекой, кто ладонью. А потом зашли в церковь, еще не прибранную, с дырами в куполе и со строительным мусором внутри, положили конфеты перед маленькими иконками и зажгли тонкие церковные свечи. Свечей на всех хватило, даже мне дали. Кто-то из старших шептал молитву, а те, кто не знал, — просто думал о чем-то своем. Очень личном, а, может, и не очень. Но никто ни на кого не шикал. Не одергивал и не призывал к порядку. Все, что там, около Нюгди, было, напоминало не религиозный обряд (молодые ведь и не крестились вовсе — не умеют), а возвращение в родительский дом выросших детей. Они так же обходили бы комнаты, ведя за собой кокетливых смуглых дочек и голенастых сыновей-подростков, трогали бы резной комод или поправляли прабабушкину фотографию.

Все это напоминало детство, когда Бог казался близким, добрым и понимающим и был разве что чуть сильнее папы. Мне тогда думалось, что церковь — это Его дом, что Он живет там, как мы в своей квартире, и можно попросту зайти в гости.

Только я боялась, что эта удивительная атмосфера пропадет, исчезнет, как только уберут доски, ржавую кровать, вместо неба, голубеющего через дыру в куполе, будут оштукатуренные и расписанные своды, а в самой церкви начнутся церковные службы.

И вот через 4 года я снова здесь. Кипарисы и сосенки выросли, строительные леса исчезли, строители — тоже, и только Дапилян — прежний. Но атмосфера, которой я так дорожила, за которую так боялась, никуда не делась, не исчезла. Хотя народу уже не 30 человек, а под 200. Сегодня особый день — сегодня церковь освящают. И по этому поводу тут и мэр Дербента с телохранителями, и представители православной Дербентской церкви, и приехавший из Кисловодска духовный пастырь армян Дагестана и настоятель Армянской апостольской церкви Сурб Вардан г. Кисловодска Тер-Саркис Погосян, удивительно молодой и непозволительно красивый для духовного лица. Около него толкутся и молодые, и старые, что-то спрашивают, а он отвечает и улыбается с бесконечным терпением и нежностью.

А вокруг происходит жизнь. «Дядя, дядя, смотри, барашка голая», — кричит какой-то мальчик, тыча пальцем в освежеванную тушу жертвенного барана, подвешенную к низкой ветке. Рядом щиплют травку двое его собратьев.

Молодые парни тащат скамейку, одолженную у местных жителей. Женщины накрывают столы. Телевизионщики во главе с Кареном Арзумановым носятся с камерой, ища выгодный ракурс. И над всем этим рой голосов, перекрывающих друг друга.
— Интересно у армян складывались отношения с горцами. Горцы их воровали, а те сбегали, поселялись рядом с русскими гарнизонами и открывали торговлю.
— Гоша, Гоша, иди сюда, я дам тебе хлебушка! И не бегай так, Гоша!
— Может, в мечеть пойти, попросить посуду, ведь на всех не хватит? — А дадут? Ведь Ураза… — Дадут, они добрые…
— Аревик твоя как выросла, какой красавицей стала… Не засватана?
— Я сама лезгинка, но выбрала тему для своей научной работы — «Армяне в экономической жизни Дагестана середины XIX века». Лучше же, когда со стороны, правда? Когда национальные интересы не заставляют тебя ну… преувеличивать.
— Смотри, вот сюда к ветке нужно ленточку привязать — да не роняй ты! — и загадать желание.
— Говорят, из Дербента музыканты приедут, на дудуке будут играть.

Музыканты приехали. И они заиграли, и протяжные звуки поплыли над головами, и стало казаться, что небо над этими 30-ю сотками стало другим, армянским, тем самым, которое Мандельштам, околдованный Арменией, называл «близорукое».

Все это напоминало… Вернее, было — встречей Семьи. И когда по традиции уселись за длинные столы, крепко прижимаясь друг к другу плечами и локтями, чтобы все уместились, я вспомнила, что тоже имею ко всему происходящему некоторое отношение. Ведь хотя ни Арарата, ни озера Севан, ни Эчмиадзина и Еревана, который, по слухам, построен из розового камня, я никогда в жизни не видела, но дедушку моего звали Константин Самвелович Мелкумов, и был он огнеглазый, носастый, очень похожий на тех, кто меня сейчас окружал.